Хватка

       Скорое утро рухнуло на сонное село гулом немецкой техники, а также редкими выстрелами где-то на окраине. Перепуганные, заспанные люди выглядывали в окна, выходили к калиткам, во дворы и хмуро смотрели на то, как в перекопанное взрывами Легедзино вползали пыльные, неповоротливые танки, бронемашины и мотоциклы.

       В тот момент, когда авангард колонны гитлеровцев уже расположился у колхозного Правления, замыкающая ее техника, не имея намерения пробираться туда же, начала растекаться по проулкам и меж почерневших от копоти вчерашних пожаров домов.

       Селяне смотрели во все глаза, вот они какие, …немцы! Накануне мало кто в Легедзино задумывался на тем, что злой и опасный враг на правах победителя решит войти к ним в село и остаться. Всем было не до того, хватало забот до самой ночи. Люди, конечно, косились в сторону дальнего поля, где в небеса упирались черные столбы дыма от горящих танков с крестами, но, думая, что немцы пойдут дальше, к Киеву, старались гнать от себя всякие мысли о скором соседстве с гитлеровцами. Сейчас же выходило, что германцы просто не стали рисковать на ночь глядя, а вот с рассветом… Гитлер бросил свои войска в СССР рано утром, и точно так же, с первыми лучами солнца, его солдаты вошли в Легедзино.

       По началу немцы, у многих из которых были забинтованы руки, ноги, шеи, головы, вызывали у легедзинцев только любопытство. К семи часам утра фашисты еще не делали ничего худого, только вытаскивали откуда-то своих убитых, грузили их на машины, собирали оружие, вскрывали и вынимали из сгоревших танков черные, как головешки, тела, которые зачастую просто разваливались у них в руках. Кто-то из селян даже тихо посмеивался, глядя, как, то тут, то там солдатики Гитлера блевали, не в силах смотреть на заживо запеченных в броне побратимов.

       Вскоре тяжелая техника стала глушить двигатели. С Правления сорвали красный флаг и повесили немецкий. Наверняка там устроился штаб; туда-сюда таскали что-то в ящиках солдаты, неторопливо прохаживались в задранных кверху фуражках офицеры. Но крестьянам некогда было долго рассматривать непрошенных гостей, пришла пора заняться каждодневными делами, коих после вчерашнего значительно прибавилось.

       Домашние и Пустовая, вдоволь насмотревшись на солдат Гитлера, тихо переглянувшись, дружно отправились за хату, на грядки, чтобы что-то обсудить подальше от чужих глаз, но вдруг прибежала жена дяди Степана Лебезного, Марыля.

       — Де Моисей Евдокимович? — Озираясь так, будто что-то украла, спросила она у Петрухи, который как раз в это время собирался сбегать посмотреть на сгоревшую хату агронома.

       — Только что в огород пошел, — растерянно, ответил Петрок.

       — Позови его, хлопче, только ж быстрей…

       Сказано было так, что Петруха тут же, сломя голову, рванул к грядкам. Дядька Степан, местный слесарь и коваль, до войны крепко дружил с его батей, а Лебезная с матерью. Тетка Марыля не имела привычки попусту чесать языком, и раз торопила, видать, были на то свои причины. Знал про то и дед, и мать с бабкой, а потому к дожидающейся у калитки Лебезной они вышли почти сразу.

       — Ты что, Мария? — Впуская во двор топчущуюся у входа женщину, озабоченно спросил старший в их роду. — Случилось что? В хату чего не пошла, не чужая же…

       — Ой, діду, — отмахнулась тетка Марыля, — нема часу гостевничать. Бегу до кумы, а по пути заглянула и до вас. Німці на нашому краю вже пішли по дворах з рушницями. Входять, відразу, без усілякого "здрастуйте" стріляють твоїх собак, а після кажуть, щоб усі прийшли до Правління, збирати вбитих червоноармійців. Поки не засмерділи, треба ховати.

       Дід Михайло Макаров, от характер у старого, візьми та й скажи: "Не піду, ви самі повбивали їх, там самі і ховаєте", так йому з пістоля в сиву голову — бах! І мізки по всьому двору розлетілися...»

       — Убили Михайло-о-о? — Задумчиво протянул дед.

       — Вбили, дедушка, — заверила Марыля, — вон жа тоже хороше повоював, как и Вы. Я к тому, что б не упирались не дай Боже с ними состыкнутыся. Слышите? Ті гады умовляти нікого не збираються.

       Я долго ждала, чтобы сразу сюда не бежать, боялась пристрелють. Ни одной собаки не оставили, злыдни, и малых и больших бьють в каждом дворе, не спрашивая. …Вон и деда соседского пристрелили, как только голос повысил. Это ж Макаров сын, они все, как тей бензин спалахують, ежели что. Не воюйте з ними, діду, нехай наші війська воюють, ми люди мирні.

       — Мирні, мирні, — думая о чем-то своем, согласился старик.

       Тетка Марыля пошла дальше, а дед, бабка и мать с тетей Любой Пустовой молча собрались в кружок у калитки.

       — Чув, старий, що б не ліз воювати, — строго наставляла баба Мария, вглядываясь в полные затаенной злобы глаза мужа. — Пристрелять, як...

       — Я им пристрелю, — недобро прогудел в бороду старик, — все ж таки георгиевский кавалер, голыми руками не возьмут…

       — От дурна кудлата голова, — затрясла худыми кулаками перед носом супруга бабка, — а з нами, з дітьми, що буде, не подумав? Вискочити під кулю і Чуня може, на тоє багато розуму не треба. Як у давнину говорили: "Дерево, що вміє гнутися — довше стоїть".

       — Что ты такое городишь, Мария? — Взбеленился в ответ дед. В такие редкие моменты, когда его, непробиваемого, все же как-то одолевали эмоции, старик всегда переходил на русский. — Да что бы от нашей державы осталось, коли наши предки вздумали бы перед врагом гнуться? Разве это жизнь, день и ночь раком стоять да, как в поговорке этой сказано, выгибаться, чтоб не сгинуть? Есть в немце сила — так пускай попробует, заломает каждого из нас, а нет — пусть бегут обратно, пока рога не поотшибали! И не таких выпроваживали.

       А что до того поймаю пулю или нет, то я тоже поговорку знаю: «В Божьей роще Перун свои древеса не бьет, лупит только те, что вдали от рощи обосновались». Знаю одно — воевать врага, гнать его со своей земли — Божье дело. Так что ты меня, стара, малодушничать не учи, перед внуком стыдно. А ну, как возьмет и твои хохлятские поговорки для своей будущей жизни переймет?

       — Уб'ють ж старого дурня, — тихо утирая слезы уголком платка, всплакнула бабка, пропуская мимо ушей неприятный выпад. — Гляди в полі, скільки хлопців за свою землю билися! Всі, як один лежать мертві. Що ж твій Перун їх не захистив?

       — Молчи, стара, — сдвинул брови дед, — …накличешь еще. С чего ты придумала Богов ругать. Все буде добре. Что я, из ума выжил, чтоб самому под пулю бросаться? Идем, нечего немцам глаза мозолить…

       Вот что было странно: ни мать, ни тетка Люба, когда доили коров по утру, не заметили спрятанной в углу под сеном овчарки. На пастбище буренок, у кого они остались, сегодня из легедзинцев не выгонял никто.

       Петрок проснулся в тот момент, когда в хате уже никого не было, а кувшины со свежим молоком стояли на столе накрытыми длинным кухонным рушником. Раз никто не шумел, не будил его до сей поры, значит раненного пса красноармейцев никто не видел. Кто знает, вполне могло случится и так, что эта несчастная животина окочурилась за ночь.

       Петруха одним махом осушил кружку молока и выскочил во двор, где за хатой отыскал старших. Бабка, задумавшись, ковыряла в грядках лопатой, а дед и мать стояли рядом и о чем-то тихо говорили с Пустовой. Петро быстро прикинул, что раз Яринки со всей малышней во дворе нет, значит они пошли к сгоревшему дому агронома. Уж как хотелось парнишке тоже побежать за ними, да посмотреть на те страхи, о которых вчера рассказывал дед, но. Тянул к себе взгляд сарай, где под сеном была спрятана собака, и зудела в вихрастой голове упрямая мысль о том, как бы это сподручнее, не вызвав гнева у старшего в роду, рассказать ему про овчарку?

       Петруха не находил себе места, как же! Ведь даже Чушка молчала и вела себя так, будто ничего не случилось. Это, в понимании огольца, тоже говорило в пользу того, что служебная собака красноармейцев скорее всего сдохла. Будь оно иначе, Чуня обязательно бы лаяла в сторону сарая, или старалась влезть в дыру внизу двери. Она всегда отмечала даже появления хорька, мышей или крыс, а тут рядом с ей, за стеной, лежит большой хвостатый собрат, а дворняга даже носом не ведет! «Может, — рассуждал про себя Петр Ляксеич, — еще и не придется ничего говорить деду? Вытащу тихонько, да и закопаю за сараем…»