Государева крестница

Главным правилом его жизни было — окружать себя нужными и полезными людьми и чтобы те нужные и полезные люди не оставались бы рядом, но, напротив, расходились подальше и поглубже, расширяя поле его наблюдений. Годунов хотел знать всё — и обо всех. Достоверные ли сведения, неясные слухи или просто сплетни всё могло пригодиться рано или поздно.

Вот и сегодня, щедро подливая Андрею отменной — не иначе, из царских погребов — мальвазии, Димитрий Иванович исподволь и ненавязчиво расспрашивал о том и о другом: какие новости в полку, как прошла вчерашняя встреча орденского посольства, не рассказывали ли чего люди из посольской охраны.

— А чего мне с ними разговаривать? Так, словцом перекинулся с капитаном рейтаров... язык не забыл ли, думаю. Нет, вроде помнится.

— У Юсупки своего немецкому-то обучился?

— У него, — кивнул Андрей. — Хотя и допрежь того знал маленько, ещё от матушки-покойницы.

— Она что ж, из тех краёв была?

— Подале откуда-то, я уж и не припомню, говорила вроде... не, не припомню. Язык у них как бы и на наш смахивает, и на ляцкий, но по-немецки там тож говорят. Она и стала меня учить — я мальчонкой ещё был, не хотел, а матушка своё: учи, дескать, пригодится. А пошто он мне? В Ливонии Юсупыч толмачил когда надо. Я, бывало, слушаю да угадываю, так ли понял. Он после по-русски перескажет, я и вижу, где ошибся, а где верно угадал.

— Да, языки чужие знать — оно пользительно, верно родительница тебе наказывала. Так с посольством этим всё, говоришь, чином обошлось?

— Чего ж было не обойтись? Честь честью проводили от заставы до подворья, там уж другая стража стояла.

— Да, сотня у тебя справная, молодцы, службу знают... А чтой-то, Андрей Романыч, мне говорили, будто тебя на Тверской вечор лошадью зашибло?

— Было маленько, — признал Андрей, дивясь осведомлённости хозяина. Уже доложили, уже прознал, ну ловок боярин!

— Вроде бы дочка Никиты Фрязина ехала, государева розмысла? Ох, Фрязин, Фрязин. — Годунов, качая головой, подлил гостю ещё. — Великий искусник и умелец, да только поменьше б якшался с иноземцами на Кукуе, поменьше перенимал бы ихний обычай. Где то видано — девке одной по улицам раскатывать... Оно конешно, не боярышня, посадские-то не в пример больше воли дают жёнкам своим и девкам, а всё одно не гоже... И ты, значит, в его дому ночевал?

— Да вот так вышло. В голову-то мне порядком-таки садануло, я и сомлел, вспомнить стыдно. А он говорит: куда, мол, тебе ехать, отоспись сперва...

— Это он верно сказал, до дому тебе оттудова путь не близкий. Только не очень-то и отоспишься, ежели в голове ломота. Мне голову часто ломит, хотя и не от ушибов — Бог миловал, так иной раз приходится и отвару макового испить, не то так до утра с боку на бок и проворочаешься — вроде и в сон клонит, и не заснуть толком... Не слыхал, случаем, никто к Фрязину ночью не приезжал?

— Ночью-то? Да нет вроде. Ныне в утро железо привезли, он ходил принимать. А ночью не слыхать было.

— Ну ин ладно. Говорили мне, вроде возле Бронной вершников каких-то видали, так подумалось, может, к нему кто пожаловал...

— Нет, не слыхать было. — Андрей взял орех, двумя пальцами сломал скорлупу и стал прилежно выколупывать ядро. — Да и спал я крепко, проснулся, а хозяева уж к заутрене ушли. Кто нынче не спал, так это мой Юсупыч. Всё гадал, куда это я подевался. Пришёл, а он сердитый сидит, страсть.

— Прилепился к тебе арап. Кстати, Андрей Романыч, я чего спросить хотел. Ты бы позволил ему — не в ущерб твоей службе — маленько понаставлять племянника моего? Парнишке тринадцатый год пошёл, а учен мало, у кого было учиться — жили в глуши. Ум же у Бориски от природы востёр, ой востёр! И пытлив зело, всё-то ему знать надо. А Юсупка твой и в языках сведом, и по свету пошатался изрядно, может рассказать, какие где живут люди, где каков уклад, обычай...

— Это он силён, — согласился Андрей. — Как начнёт — заслушаешься, никаких сказок не надобно.

— То-то и оно. Приходил бы в незанятое время позаниматься с отроком, это и ему самому, мыслю, было бы не в тягость. Старому человеку лестно поучать едва начинающего жить, да и не только старому. Ты вот, к примеру, тоже мог бы про свои ратные дела Бориске поведать, из пистоли научить стрелять — он уж давно просился, у меня, говорит, рука твёрдая...

— Отец что ж, не успел научить?

— Так ведь покойник не служилый был, самого не обучили огнестрельному делу. Он, вишь, ещё в детстве окривел, а без правого глаза не постреляешь...

— Ну, это конешно! А про тебя, Димитрий Иванович, обратное я слыхал — постельничий-де изрядный стрелок, вроде и великий государь тебя хвалил на охоте.

— Было такое, было. Косулю гнали, она выскочи из кустов, а я её из самопала свалил — никто и прицелиться не успел. Да то не моя заслуга, случай такой вышел. Знаешь небось сам, как оно бывает, — не хочешь, а попадёшь.

— Случай случаем, а и поймать его надобно уменье. Чего ж сам-то, Димитрий Иванович, племянника не обучаешь?

— Да недосуг всё, — как-то уклончиво сказал Годунов, подвигая гостю торель с винной ягодой. Помолчав, добавил: — Тут и другое ещё — опасаюсь, признаться...

— Поучить стрельбе? Чего же тут опасаться?

Годунов ещё помолчал, усмехнулся:

— Ладно, Андрей Романыч, тебе скажу. Может, пустое это, однако никому ране не сказывал. Племяш ещё в зыбке был, забрела в дом ворожея, а брат покойный её и спроси, как-де у сына жизнь пойдёт. И та поглядела на младенца, пошептала, бобы из торбочки раскинула, а после и говорит: «Станет твой сын большим боярином, не могу даже молвить, сколь большим, мне отсюдова не видать. Только пущай Димитрия опасается, через Димитрия большая беда на него придёт». Брат осерчал на её, едва не велел батогами гнать со двора. Оно и верно — мы с ним, грех жаловаться, всегда дружно жили, делить было нечего... Поместьице, правда, одно на двоих, да моих деток Бог прибирал, не жили они у нас, так я племяннику от души радовался, брат это знал. Какая же от меня беда могла быть Бориске?

— Никакой, понятно. Чего ворожей-то слушать, они те наплетут!

— Так-то оно так, а иной раз и боязно. К примеру, стану я его огнестрельному бою учить, а пистоль в руках и разорви, вот те и выйдет по её слову — беда через Димитрия. Того для опасаюсь брать Бориску на стрельбище... Вот ещё вспомнил, как стали говорить про огнестрельный бой...

— Слушаю, боярин.

— Да не боярин я, Андрей Романыч, ведомо ж тебе, не удостоен я боярского сана!

— Ну не по сану, так по должности.

— Спаси Бог, должность и впрямь хлопотная, не всякому и боярину по плечу... Я вот чего хотел сказать! Ты с Фрязиным-то, с Никиткой, постарался бы поближе сойтись. Человек он нужный и в силе, не гляди, что худородный. В большой милости у великого государя, чуешь?

— Слыхал про то, — кивнул Андрей. — Мастер изрядный, оттого и милостив к нему Иван Васильевич.

— Я и говорю, такому человеку войти в доверие — ох как может пригодиться... Мало ли что? Все мы ходим под Богом и великим государем, а время нынче беспокойное, того и гляди...

— Что? — спросил Андрей, подождав.

— Да мало ли... Я вот чего подумал: есть у меня хитрая пистоль немецкой работы, шестизарядная, да маленько попорчена. Ты бы зашёл к Фрязину на досуге, показал бы ту пистоль — нельзя ли, мол, починить. Мыслю, не откажет, а? Первое, ты у него девку вроде бы спас, стало быть, он в долгу у тебя...

— Полноте, Димитрий Иванович, какой долг?

— Большой, ох большой! Он от своей Настасьи без ума, только не хватает списать на парсуну и свечки перед ней ставить. Ну, оно понятно — единая дочь, досталась дорого: жена померла родами, а он, видать, любил жёнку-то, коли так и не женился вдругорядь. Иль не хотел, чтобы дочь росла при мачехе? Всё едино — должник он твой, это первое. А второе — любо ему ладить разную хитрую механику, сам загорится, как увидит.

— И то, — согласился Андрей.

По правде сказать, ему и самому нынче не раз подумалось, с каким бы делом приехать как бы невзначай к оружейнику. В гости вроде не зван. Сегодня приглашали отобедать — сдуру не остался, а впредь разговору не было... Пистоль же — это дело другое, по этакому поводу в любой день не зазорно прийти. Только вот как подгадать, чтобы и её увидеть? Нетто в воскресенье, как будут от обедни возвращаться...