Государева крестница

Сам Юсупыч объяснял это просто: много-де странствовал по разным землям и не был ленив к познанию. По его словам выходило, что родился он в Гишпании, откуда незадолго перед тем изгнали халифа, а оставшихся его подданных стали силком обращать в христианство, почему многие и бежали через море, в Магриб. Бежали и его родители, когда он был ещё отроком. Почтенный отец хотел передать сыну своё торговое дело, но тот, по младости лет одолеваемый честолюбивыми мечтаниями, ушёл из дому, едва достигнув юношеского возраста, и скоро оказался гребцом на венецианской галере. На одной скамье с ним, прикованный к тому же веслу, сидел некий франк; за год Юсупыч научил соседа говорить по-гишпански, а сам стал бойко говорить на языке франков, благо много слов оказалось похожих, явно произросших из единого корня. Когда веницейская галера была захвачена турецкой, он сумел уговорить франка принять ислам; и тот согласился — как оказалось, только для виду, дабы не быть снова приковану к веслу. Вместе они побывали в Стамбуле, в Греции, в Италии. Там нечестивый франк снова объявил себя христианином, а своего приятеля пристроил в услужение и обучение к некоему учёному мужу. Пробыв у него несколько лет и одолев семь свободных искусств, Юсупыч перебрался в земли германского императора, а оттуда — с ганзейскими купцами — в Московию. Но его тянуло к единоверцам, и поэтому он очутился в Казани, а потом и в Астрахани — поближе к Азову и вожделенным берегам Понта. Он тогда ещё не оставлял надежды рано или поздно вернуться в Магриб.

Сейчас Юсупыч сидел в своём углу, зябко завернувшись в зипун, и глянул на вошедшего Андрея круглым глазом, сердито. Глаз этот и крючковатый большой нос делали его похожим на редкостную птицу папугу, каких порой держат на потеху в богатых домах, только маленько облезлую, без алого иль зелёного оперения.

— Аве домине центурион, — проскрипел он. — Как сие перетолмачишь?

— «Здрав буди, господине сотник». Здрав буди и ты, Юсупыч. Опять за латынь взялся?

— Едино дабы удостовериться, что у твоего великолепия ещё не отшибло память. Почто голова перевязана?

— Зашиб по пьяному делу, пустяк.

— Подойди, я буду глядеть.

Андрей вздохнул и подошёл, не пререкаясь. Пререкаться с Юсупычем было что воду в ступе толочь. Дед выбрался из зипуна, стал разматывать повязку, сердито бормоча непонятное.

— Как случилось? — спросил он, неожиданно сильными пальцами осторожно ощупывая голову вокруг ссадины.

— Лошадь сшибла...

— До того упился, что уже на коне не смог усидеть?

— Да не мой то был конь! Понесла чужая лошадь, я сдержать хотел.

— И вы, неразумный народ, ещё дивитесь, почему Коран заказал правоверным пить вино! Не будь ты пьян, не свершил бы столь неразумного поступка.

— Не был я пьян, Юсупыч, не был, напраслину на себя возвёл.

— Глупость того паче. Никто в здравом уме не станет на пути взбесившегося коня.

— Да там, видишь, девица была. Ну, в повозке этой. Так я и помыслил — убьётся, жалко.

— «Жалко», — передразнил Юсупыч. — Откуда ведомо, что сие был бы урон? Я видывал девиц, от убиения которых произошло бы великое облегчение для многих.

— Бывает, — согласился Андрей, бросив на полати саблю и расстёгивая кафтан. — А ну-ка глянь ещё и тут — мозжит чего-то. У, синяк какой натянуло!

— Здесь тоже наложить повязку, сейчас достану бальзам. Что до девицы, которую ты кинулся спасать, то скажу ещё раз — сие было неразумно. Если течение её жизни иссякло и Аллаху угодно его остановить — это произойдёт если не сегодня, то завтра...

— Типун тебе на язык, старый балаболка!

— ...если же нет, твоё вмешательство было напрасным, ибо ей ничто не грозило и опасность была лишь кажущейся.

— Выходит, и я тебя тогда под Азовом зря отбивал у казаков. Если Аллаху не угодно было, чтобы тебе снесли башку, то её бы и не снесли и моё вмешательство было напрасным?

— Сыне, Аллаху было угодно, чтобы именно ты стал моим спасителем, и ты будешь стократ за это вознаграждён. Теперь сыми рубаху и ложись, я тебя разотру...

Растерев и перевязав ему грудь, Юсупыч помог одеться и спросил:

— Девица, я так понимаю, оказалась достойна твоего внимания? Впрочем, излишне это спрашивать. Но она ведь низкого звания?

— Почему ты так решил?

— Достойнейший, мне ведомы здешние обычаи. Дочери бояр не выезжают без охраны и сопровождения.

— Она дочь искусного ремесленника, оружейного мастера, — с досадой сказал Андрей. — Не считаю это низким званием.

Юсупыч воздел руки:

— Аллах свидетель, я тоже! Изготовление оружия — благородное дело, в Гишпании этим могут заниматься даже идальгос. Только оружие и птичьи клетки, все прочие ремесла им настрого заказаны. Но он хоть богат, твой мастер?

— Мыслю, не беден...

— Это хорошо. Это поистине хорошо! Скажи, ты намерен когда-нибудь жениться? Ты ведь уже не юноша. Когда твоя почтенная матерь осчастливила Москву твоим рождением?

— Году в сорок четвёртом, — подумав, ответил Андрей. — В семь тыщ сорок четвёртом, так выходит. Казань в шестидесятом брали? Я шестнадцатилетним туда пошёл.

— Да, тогда тебе уже двадцать восемь. Будь ты правоверным, у тебя давно было бы четыре жены и вдвое больше наложниц, здесь же ты не имеешь ни одной...

— Ладно, дед, с этим уж я как-нибудь без тебя разберусь.

— К тому времени ты будешь подобен старому петуху, способному лишь кукарекать... Прости, достойнейший, я запамятовал!

— Что такое?

— Утром приходили из Постельного приказа — боярин Годунов паки желает тебя видеть, но только у себя дома. Почему он к тебе столь милостив?

— Мне почём знать, Юсупыч. Дело боярское. Мало ли что им в голову придёт...

6

Постельничий Димитрий Иванович Годунов был человеком потаённым. Никто не ведал, каким образом худородный вяземский помещик попал ко двору, в Постельный приказ, куда попасть было не так просто. Ещё труднее было понять, как после внезапной смерти приказного дьяка Наумова сумел он без промедления занять его место — одно из важнейших при дворе, ибо постельничий не только ведает повседневным бытоустройством царской семьи, но и отвечает за её охрану, будучи начальником внутренней дворцовой стражи. Спать постельничему положено в царской опочивальне, и ему доверена «малая печать» для скрепления скорых и тайных дел.

Из-за печати этой Годунов едва не попал однажды в большую беду. Один из ближних к нему людей был замечен в сношениях с литовскими лазутчиками, но его медлили брать, дабы узнать поболе. Медлили, медлили, да и промедлили: вор исчез, похитив малую государеву печать. Убедившись в пропаже, постельничий чуть ума не лишился от страха; по счастью, следивший за утеклецом верно угадал, куда тот должен был направиться со своей добычей. Годунов пришёл к стрелецкому голове Кашкарову, с коим был в дальнем родстве, и, не объясняя, в чём дело, попросил указать надёжного человека, способного исполнить тайное поручение. Полковник, мало подумав, назвал одного из своих сотников, Андрея Лобанова; два дня спустя, едва передвигая ноги и по самую шапку забрызганный грязью, сотник вошёл в столовую палату, где ужинал Димитрий Иванович, и достал из-за пазухи знакомую сафьяновую кису. Распутав завязки трясущимися руками, постельничий вытащил печать и, удостоверившись, что цела, обессиленно опустился на лавку и осенил себя крестным знамением...

С той поры Лобанов был нередко зван в годуновские палаты, Димитрий Иванович не то чтобы чувствовал себя в неоплатном долгу — возвращённая печать была щедро оплачена серебряными ефимками, — просто в его отношении к людям дальновидный расчёт всегда брал верх над чувствами, а расторопный сотник мог пригодиться и в будущем.

Расчёт примешивался даже в отношениях с родственниками, хотя вообще он был человек скорее отзывчивый. Когда умер вдовый брат Фёдор, Димитрий, не раздумывая, забрал к себе в Москву сирот — двенадцатилетнего Бориса и семилетнюю Аришу. Это уж потом начали складываться в его хитромудрой голове разные честолюбивые планы относительно обоих.