Государева крестница

— Вот, вот! Так то, вишь, при салтане, а Елисей, перенявши басурманский обычай, занимается тем же богопротивным делом тут, оскверняет двор православного государя. Ну да за это ему на Страшном Суде ответ держать. Я для иного тебя призвал. Стало мне ведомо, что лекарь замышляет некие ковы на оружейника, будущего сотникова тестя. Мыслю, и на сотникову невесту так само. Хотя жениховство его тебе и не по сердцу, однако сие — дело самого сотника, ты же мнишь себя верным его слугой, а пожалуй что и не только слугой — верно?

— Аллаху не угодно было благословить мою старость сыновьями, — со вздохом сказал арап. — Могу ли не видеть такового в Андрее?

— То-то и оно. А ныне ему грозит беда. Буде что стрясётся с оружейником аль его дочкой, Андрею твоему також не сдобровать — такого сгоряча натворит, что не сносить ему головы. Уберечь их надобно, Юсупыч.

Юсупыч коснулся лба, потом сердца, склонил голову:

— Могущественному боярину надо лишь повелеть...

— Велеть тебе не стану, просить хочу. Сможешь ли оставить службу у сотника и пойти в услужение к Елисею? Я третьего дня был у него — плачется, змей, что нет у него доверенного слуги, на преданность коего мог бы положиться без опаски. Нашим не верит, да и не хотят русские к нему идти, потому как боятся колдовских его дел... А иноземцы тутошние — сплошь проходимцы да голытьба, шинки пооткрывали с государева дозволения, краденое у татей перекупают. Вон Инрик Штадин — шинок у него на Сретенке, — да на нём клейма негде поставить, таков пройдоха! Нетто Елисею эдакие слуги нужны? Хотя сам не лучше, прости Господи. Ты же, Юсупыч, человек возраста почтенного, а главное дело — учёный, многоязычный, и звездочётная премудрость тебе, чаю, ведома, так ты для Елисея прям-таки дар Божий...

Арап сидел задумавшись.

— Мыслишь, он станет делиться со мной сокровенными замыслами? Сомнительно...

— Ну, попытка не пытка! Может, сразу и не станет, а после... это уж как сойдётесь. Сумей стать ему наперсником, у него язык, глядишь, и развяжется, — с хитрым видом посоветовал Годунов. — А и не скажет прямо, так ты, будучи при нём, многое и сам сумеешь смекнуть... небось уж умом-то да смышлёностью Господь тебя не обидел, а? Одного боюсь: проведать может, что ты у Лобанова служил, Лобанов же с Фрязиным, почитай уже в свойстве...

— О том нечего и «проведывать», — заметил Юсупыч. — Не тайно я служил, и ныне таиться было бы неразумно... следует, о великолепный, обдумать сие со всем тщанием.

— Обдумай, Юсупыч, поспешности тут не надобно.

— Знает ли про твой замысел сам Андрей?

— Насчёт того, чтоб тебя к Елисею сунуть? Нет, Боже упаси! Ещё сболтнёт где невзначай...

— И я то же помыслил, — кивнул арап. — Пусть пока пребывает в неведении, молодость опрометчива и неосмотрительна...

— Словом, прикинь сам, как получше будет. — Годунов встал. — Хорошо бы, он сам тебя прогнал, да ещё бы прилюдно... Так ведь не прогонит, вы же с ним душа в душу живете...

— На всё воля Аллаха, — благочестиво заметил Юсупыч, закатывая глаза.

Воля Аллаха не замедлила проявиться. Целую неделю Юсупыч донимал Андрея многословными рассуждениями о женском коварстве и вероломстве, стал хвалить басурманский обычай — жёны-де, когда их четыре, изливают свой яд одна на другую, между собой, и каждая предстаёт пред мужем умиротворённая, полная желания затмить остальных соперниц; гяуров же Аллах покарал моногамией, сделав существование мужей невыносимым. Да и может ли быть иначе, ежели нет постоянного соревнования в добродетелях, в покорности, нежности к супругу, готовности усладить его тело и душу? Всякая жена, будучи единственной, рано или поздно — даже самая смиренная, хотя, Аллах свидетель, может ли женщина быть смиренной от природы? — всякая рано или поздно возомнит себя госпожой в доме и уподобится свирепой гарпии...

Андрей сперва лишь посмеивался, отшучивался, соглашаясь с тем, что, оно конечно, неплохо бы обзавестись четырьмя: с одной полаялись — всегда есть запасная, к кому подвалиться под бочок. Потом эти разговоры стали ему докучать всё более и более. Однажды Юсупыч пустился в рассуждения о том, что у русы ещё выгодно отличаются от иных неверных, не давая воли своим женщинам: хотя имеют по одной жене, но держат их взаперти — и сие поистине мудро, ибо где же ещё держать хищную ехидну, как не в клетке. В прочих же христианских краях жёны безнадзорны и оттого впадают в ужасающее распутство.

— Худо, однако, — продолжал он витийствовать, — что и тут, на Москве, иные безумцы стали перенимать иноземный обычай, не разумея всей его пагубности. Возьми, к примеру, почтенного оружейного мастера, с которым ты вознамерился породниться...

— Опять завёл своё, — с неудовольствием проворчал Андрей. — Дался тебе этот мастер...

— Я не оспориваю, что он достойный человек! Но неужели ты не видел примеров тому, как самые достойные родители губят своих детей дурным воспитанием?

— Не пойму, про что это ты. Кто губит, каких детей?

— Нет сомнения, что почтенный мастер погубил свою дочку.

— Ты что, вовсе уже ошалел?

— Не более, чем ты ослеп, — огрызнулся Юсупыч.

— Да чем он её «погубил», старое ты трепло, подумай хоть, что говоришь!

— Чем погубил? И этот безумный слепец ещё спрашивает! — Юсупыч воздел руки к потолку. — По твоему ослиному разумению, так воспитать дочь не значит её погубить?

— Это как же она так воспитана? — угрожающе тихо спросил Андрей. — Ну говори, говори!

— Хорошо, я скажу тебе, как она воспитана! — Юсупыч, напротив, повысил голос. — Я тебе скажу! Она воспитана в легкомыслии и забвении приличий, вот как она воспитана!

— Довольно! — Андрей грохнул по столешнице кулаком. — Ты хоть видел её?

— Слава Милосердному, не видел, — с достоинством отозвался Юсупыч. — И не хочу видеть.

— Так как же ты можешь судить, забывает ли она о приличиях?

— С твоих слов, сыне, только с твоих слов. Не ты ли сам рассказывал, что она тайно допускает тебя в свой сад?

— Ну так что с того? Ты глянь, какой вдруг скромник нашёлся, прямо под стать мамке Онуфревне!

— Если почтенная Онуфревна осуждает такое поведение своей воспитанницы, она стократ права. Однако по всему видно, что увещевания этой мудрой женщины остались тщетны. И ты готов взять в жёны девицу, которая позволяет себе такое! Сегодня она пускает тебя в сад, а завтра пустит к себе в опочивальню...

— Да уж до свадьбы дотерпим небось!

— ...и не только одного тебя, безумец!

Андрей вскочил, с грохотом опрокинув скамью:

— Ты что несёшь, сукин сын, да как ты осмелился...

— Аллах! — возопил Юсупыч. — Из-за какой-то распутницы он назвал меня сыном собаки!

— Да ты замолчишь, старая гадюка!! — Андрей кинулся к висящей на стене сабле, с коротким взвизгом клинка вырвал её из ножен, но Юсупыч уже топотал вниз по лестнице, громко подвывая то ли от испуга, то ли от неслыханного оскорбления. Андрей выскочил на крыльцо следом за ним — на дворе было людно, и все с изумлением глядели на старого арапа, который вопил непонятное, воздевая руки к небу.

— Чтобы духу твоего тут не было!! — заорал сотник ему вослед. — И остерегись попасться мне на глаза, басурманская образина! Пусть только где увижу — пришибу, как поганую жабу, вот те крест!

17

— Похоже, у меня для господина барона есть неплохая новость, — сказал Лурцинг.

— Я уже перестал их ждать, — ворчливо отозвался посол и, поморщившись, передвинул больную ногу на скамеечке перед камином. — Неужели московиты решили начать переговоры?

— Увы, этого пока нет. Но похоже, я отыскал след вашего племянника.

— Вот как, — с деланным равнодушием отозвался фон Беверн. — И где же он отыскался?

— Как ни странно, господин барон не поверит, здесь, прямо среди нашей свиты.

— То есть?

— Вчера вечером меня зазвал к себе капитан фон Альшвитцен...

— Фон Альшвитцен? — переспросил посол, подняв брови. — Кто такой?