Страница 17 из 23
«Метод Проппа» в связи с проблемой объяснения генезиса сюжетной модели волшебной сказки потребовал выхода из рамок одной научной дисциплины (фольклористики) в сферу истории, архаичной культуры, мифологии и пр.256 Для нас также оказалось необходимым выйти из сферы литературоведения в сторону «аналитической» или «глубинной психологии». Таким образом, налицо формирование междисциплинарного поля исследования, которое не является ни собственно литературоведческим, ни психоаналитическим. Его нужно определить как культурологическое257. Как видим, здесь открываются новые, неизведанные возможности прочтения, казалось бы, давно прочитанных и исследованных текстов.
Сторонники идей К. Г. Юнга склонны ограничивать представления об архетипическом пределами мотива, образа, идеи и т. п., при этом с сомнением относясь к наличию архетипических сюжетов. См., например, определение Е. М. Мелетинским архетипических мотивов как «постоянных сюжетных элементов, которые составили единицы некоего “сюжетного языка” мировой литературы». Исследователь вполне справедливо замечает, что данное ограничение вытекает из работ самого К. Г. Юнга. «Сразу бросается в глаза, что юнговские архетипы, во-первых, представляют собой преимущественно образы, персонажи, в лучшем случае роли и в гораздо меньшей мере сюжеты»258. Выявление архетипического сюжета – сложной конструкции, включающей множество мотивов, различные образы и роли, – означает (с определенными оговорками), что в научный оборот вводится архетип, не описанный К. Г. Юнгом и его последователями. Тем самым существенно проясняются, конкретизируются наши представления об архетипическом.
После всего изложенного мы с полным основанием можем утверждать, что житие, написанное в ХI веке, рассказ, увидевший свет во второй половине ХХ века, в сущности (то есть в своем структурном основании), выстроены по одному и тому же сюжету. В своей глубинной семантике это тождественные (не абсолютно) тексты. В этот ряд мы можем включить роман ХIХ века и многое другое. (Подчеркнем еще раз, что выявление специфики каждого конкретного произведения всякий раз необычайно важно. В ней – пульс и живой дух эпохи.) Сюжеты, реализовавшиеся в русской литературе ХIХ–ХХ веков, возникли тогда, когда не было не только новой литературы, но даже письменности на Руси, более того – не было самой Руси. Если бы данные положения были сформулированы в начале работы, они, без сомнения, показались бы весьма сомнительными. Современное гуманитарное сознание не всегда готово к буквальному восприятию такого рода тезисов. (Это мы хорошо знаем по опыту.) Хочется надеяться, что представленный материал делает их доказательными.
И еще одно следствие из всего сказанного: изучение начального этапа развития русской литературы (ХI–ХVII веков) является предпосылкой и совершенно необходимой основой изучения литературы ХVIII–ХХI веков. Принцип историзма – неотменимая составляющая научного подхода. Выясняется, что можно всю научную жизнь посвятить изучению какого-либо периода или творчества классика нового времени и оказаться вне понимания изучаемого предмета только потому, что ты не знаком с архетипическим основанием культуры нового времени.
Глава 2
«Воинская повесть» и «житие»: к проблеме межжанровой типологии
2.1. Проблема реализации структуры «жития-мартирия» вне жанра
В предыдущей главе мы, в частности, описали структуру мученического жития. В полном виде она представляет собой достаточно сложное образование уже потому, что содержит два развернутых жизнеописания героев-антагонистов, мученика и мучителя – святого и его убийцы. Мы заявили тезис о реализации этой структуры вне жанра / в других жанрах. Настоящая глава посвящена рассмотрению проблемы такого феномена, как функционирование сюжетно-типологической модели, аналогичной модели «мученического» жития, в «воинской повести».
Мученический конфликт – прежде всего отражение реального, исторического конфликта. Если возникает угроза жизни христианина, а затем происходит казнь, убийство, гибель его в бою или в результате преступления, то все данные ситуации могут быть описаны по модели мученического конфликта. Достаточно часто начинают встречаться подобные описания в древнерусской литературе с эпохи татаро-монгольского нашествия. Примером могут служить летописные сообщения о гибели в феврале 1238 года членов семьи великого князя Юрия Всеволодовича и других жителей города Владимира в церкви Богородицы во время нападения татар. «И тако [запершись в церкви] огнем безъ милости запалени быша. И помолися боголюбивый епископъ Митрофанъ, глаголя: “Господи Боже силъ, Светодавче <…> простри руку свою невидимо и приими в миръ душа рабъ своихъ”, и тако скончашася»259 (Лаврентьевская летопись) (здесь и далее курсив в цитатах наш. – В. В.). Ср. вариант сообщения Тверской летописи о тех же событиях: «А татарове <…> у церкви двери изсекше, и много древиа наволочиша, и около церкви обволочивше древиемъ, и тако запалиша. И вси сущии тамо издъхошася, и тако предаша душа своа въ руце Господеви»260.
Более сложный вариант реализации структуры жития-мартирия мы находим в исторических, «воинских повестях», рассказывающих о начале монголо-татарского нашествия (и более поздних). Показательны в этом отношении повести рязанского цикла.
В «Повести о Николе Заразском» (ХIII в.)261 святой угодник является во сне неженатому еще князю Федору Юрьевичу Рязанскому со словами: «И умолю о тобе всемилостиваго и человеколюбиваго Владыку Христа Сына Божия – да подарует ти венець царствиа небеснаго, и жене твоей, и сынови твоему»262.
Уже само обещание героям «венца царствиа небеснаго» есть не что иное, как предсказание мученической смерти. Оно определяет соответствующее развитие связанной с ними сюжетной линии. Все происходит так, как предсказал Никола. Князь Федор Юрьевич был отправлен с дарами к Батыю уговорить его не воевать Рязанскую землю. «Безбожный царь Батый, лстив бо и немилосердъ, приа дары, охапися лестию не воевати Резанскиа земли <…> И нача просити у рязаньских князей тщери и сестры собе на ложе». Один из рязанских «вельмож» из зависти донес Батыю, что Федор имеет красавицу жену, княгиню царского рода. «Царь Батый лукав есть и немилостивъ в неверии своем263, пореваем в похоти плоти своея, и рече князю Федору Юрьевичю: “Дай мне, княже, ведети жены твоей красоту”». На что «благоверный князь» посмеялся и ответил: «Не полезно бо есть нам християном тобе нечестивому водити жены своя на блуд. Аще нас преодолееши, то и женами нашими владети начнеши»264. За смелый ответ Батый велел убить Федора. А жена его Евпраксия, услышав о гибели мужа, «абие ринуся ис превысокаго храма своего и сыном своимъ со князем Иваном Федоровичем, и заразишася до смерти»265.
Может показаться, что княгиня Евпраксия совершила тягчайший грех с точки зрения христианских представлений: она убила себя и своего сына. Но это поверхностный смысл. Ни самоубийства, ни сыноубийства, а значит и греха, здесь нет. Смерть князя Федора, его жены и сына предстает как мученическая казнь от рук внешнего врага. Никола вымолил у Христа «подарок» для них – мученический венец, предстающий символом супружеской любви, верности и святости. Аналогичные смыслы несет один из рассказов «Волоколамского патерика» о плененной татарами русской девушке. Она спросила у пленника, инока: «“Господине отче, разумехъ, что хощетъ мне сотворити безаконникъ сей; и аще ударю его ножемъ, несть ли мне греха?” Онъ же рече: “Богъ благословитъ тя, тщи: сего ради онъ, разъ-ярився, убьетъ тя, и будеши съ мученики”. И пришедъ онъ, и восхоте коснутися ея, она же удари его ножемъ въ руку. Онъ же разъярився, вземъ мечь, изсече ея, – и бысть мученица Христова»266.
256
См.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.
257
Культурологическое предметное пространство по природе своей носит междисциплинарный характер. В нашем случае в нем сошлись не только литературоведение и аналитическая психология, но и факт исторический, вопросы религиоведения (и богословия), данные лингвистики, искусствоведения, философии и пр. Это пространство синтеза, оно потенциально открыто и для других смежных дисциплин.
258
Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 5, 6.
259
Летописные повести о монголо-татарском нашествии // ПЛДР. ХIII век. М., 1981. С. 138.
260
Там же. С. 166.
261
Д. С. Лихачев отмечал, что цикл рязанских повестей «не имеет единого автора: он слагался в течение почти двух столетий» (Лихачев Д. С. Повести о Николе Заразском // СКИК. Вып I. (ХI – первая половина ХIV в.). Л. 1987. С. 332). «Повесть о Николе Заразском» и связанная с ней «Повесть о разорении Рязани Батыем» цитируются по самому раннему и единственному списку ХVI века, опубликованному в ПЛДР.
262
Повесть о Николе Заразском // ПЛДР. ХIII век. С. 180.
263
Также говорится, что он желает «Рускую землю попленити, и веру християнскую искоренити, и церкви Божии и до основаниа разорити» (Повесть о разорении Рязани Батыем // ПЛДР. ХIII век. С. 190).
264
Там же. С. 184, 186.
265
Там же. С. 186.
266
Волоколамский патерик // Древнерусские патерики. М., 1999. С. 101.