Несломленная

Никто из них не здоровается со мной, когда я встаю в очередь. Наоборот, они делают вид, что не замечают меня.

Когда мы приземляемся в Токио, я уже со всей ясностью понимаю, что я там изгой. Когда мы перед ужином собираемся всей командой в лобби отеля, сразу видно, что я не такая, как они все. Они все одеты очень хорошо: джинсы, классные футболки, модная обувь. У меня нет даже джинсов, не говоря обо всем остальном. Мы не можем их себе позволить, да и к тому же, по мнению папы, мне не нужно ничего, кроме теннисной одежды. Так что пока все одеты по последней моде, на мне мой спортивный костюм. На меня косо смотрят. Мне неловко, и я выдумываю оправдание:

– Я не знала, что мы в джинсах идем.

– Ну так иди наверх, переоденься, – отвечает кто-то.

Тогда мне приходится выдумывать, почему я не могу.

Остальные игроки тусуются друг у друга в комнатах, играют в карты, дурачатся – проводят время, как и все тинейджеры, – но меня не приглашают. Однажды вечером я собираюсь с духом. Моего отца нет в этой поездке, и он не диктует каждое мое движение, поэтому я очень хочу воспользоваться этой свободой, чтобы влиться в коллектив. Хотя бы попытаться. Я завожу себя: попрошусь поиграть в карты с ними.

Я подхожу к двери номера, где все собрались. Меня пробирает волнение. Я стучусь. Мне открывают. Они встречают меня отсутствующими взглядами. Я сразу понимаю, что мне не рады.

– Вали откуда пришла, – говорит мне один из игроков и захлопывает дверь у меня перед носом. Комната взрывается общим хохотом – будто этот человек рассказал самый смешной анекдот на свете.

Эти слова потрясают меня до глубины души. Я забиваюсь в свою комнату, залезаю на кровать и рыдаю. Я так отчаянно хочу, чтобы меня приняли, но не остается никаких иллюзий: никто не собирается меня принимать. И откуда этот расизм? Почему один подросток говорит другому, чтобы тот проваливал откуда приехал? Их что, родители этому учат?

На следующий день ко мне настроены так же враждебно и говорят даже не пытать свое счастье с ними снова.

– Можешь не приходить, – говорят они мне. – Мы не хотим с тобой общаться.

Вот так просто.

Так что я больше не пытаюсь ни с кем подружиться. Остаток поездки я провожу либо в одиночестве у себя в комнате, либо с игроками из других стран, либо с тренерами, которые нас сопровождают.

Несмотря на то что в Японии меня не достают побои и унижения отца, я все равно чувствую давление от необходимости побеждать. Я могу быть в тысячах километров от отца, но он все равно отслеживает каждый мой результат. Если я не выиграю или хотя бы не сыграю более-менее успешно, если по возвращении домой моя техника будет хуже, чем была, я больше никогда в жизни не поеду никуда без него, как сказал он мне по телефону.

Я выигрываю все свои одиночные матчи. Наша команда становится чемпионом.

Поездка увенчалась успехом. Теннисное руководство довольно моим выступлением в Японии, и в мае 1997-го меня и нескольких других игроков на шесть недель отправляют в Европу играть в турнирах до 16 лет. Папа снова остается дома.

Я еду вместе с Алисией Молик. Мы с ней нормально ладим, но я больше дружу с девочками из других стран. С ними мне легче быть собой – например, с Энсли Каргилл, восходящей звездой американского тенниса, которую все хотят обыграть. С ней мы очень подружились. Этим девочкам все равно, откуда я приехала, и я начинаю думать, что, может, со мной все нормально, что я вполне могу понравиться. Потом я размышляю: может, это чисто австралийская особенность, обусловленная консервативностью теннисных кругов и их неприятием чужаков? Понятно, что мой отец сеет хаос на австралийских кортах, но мне кажется, что ко мне настроены враждебно не только из-за него. Я чувствую предубеждение из-за того, что правительственную стипендию получает беженка, пусть я и лучшая сразу в трех возрастных группах.

Я возвращаюсь из поездки, и через несколько недель меня отправляют еще в одну – на этот раз в Северную Америку на август и сентябрь. Я беру с собой учебники и много времени провожу за ними.

В этой поездке, как и в Японии, наш главный тренер – Лесли Боури. Лесли играла в 1960–1970-х. В 1964-м она была второй ракеткой мира и минимум по разу побеждала на всех турнирах Большого шлема, а одиночный титул на «Ролан Гаррос» брала дважды. С самой первой нашей встречи я проникаюсь к ней симпатией. Это стройная, как гончая, женщина, которая говорит редко, но метко. Тренер из нее прямой, умный и сильный, и она умеет меня раскрыть. Подход у нее одновременно твердый и деликатный, и она нас всех настраивает очень хорошо. Я очень быстро ей доверяюсь и чувствую с ней тесный контакт. Мне кажется, ей не все равно.

В Америку снова едет Алисия и еще одна талантливая юниорка примерно моего возраста – Рошель Розенфилд. Алисия и Рошель всегда селятся вместе, и я оказываюсь третьей лишней. Но я привыкаю, что мое дело – играть и выигрывать матчи. В Филадельфии я обыгрываю мою подругу Энсли Каргилл в тяжелом матче – 7:5, 4:6, 6:4, а потом в финале – Алисию. Матч упорный, и я побеждаю в трех сетах. Я чувствую облегчение и удовлетворение – выиграть такой титул в 14 лет дорогого стоит.

Мы едем в Вашингтон, где я дохожу до четвертьфинала, а потом – в Нью-Йорк, где мы живем в отеле «Гранд Хайатт», зажатом между знаменитым Центральным вокзалом и Крайслер-билдинг. Я влюбляюсь в ритм и бесконечное движение этого города. Для меня, девочки из провинциального Осиека и дважды беженки, такие роскошные нью-йоркские гастроли – большое событие. Ради этого я вкалывала как проклятая, и я не удивлена, что пробилась – другого выбора у меня не было. В этот раз Алисия, Рошель и я живем в одной комнате, и между нами все нормально. На юниорском US Open я в первом круге проигрываю теннисистке из Словении.

Из Штатов мы едем в Ванкувер на Молодежный кубок мира NEC. Несмотря на то что в команде меня не приняли и в этой поездке мне бывало так же одиноко, как в Японии, я в восторге от возможности играть за сборную и представлять свою страну. Я очень люблю играть за Австралию и всегда с гордостью надеваю национальные цвета. Каждый спортивный костюм, который мне выдают в сборной, для меня сокровище.

К концу 1997-го мама находит работу на конвейере хлебозавода Tip Top на западе Сиднея. Ее зарплата кормит нас и покрывает мои теннисные расходы. Саво уже ходит в школу, а воспитывает его, по сути, моя бабушка, потому что никого из нас почти никогда не бывает дома. Мама работает очень много – мы ее почти не видим. На мои турниры она больше не ездит, потому что крутится как белка в колесе, работая то ночные, то двойные смены. Но даже с ее безумным рабочим графиком наша финансовая ситуация не улучшается, потому что теннис очень дорогой. Моя стипендия NSWIS покрывает только групповые и индивидуальные тренировки, больше никаких денег мы не получаем, и ездить по стране – а это необходимо для прогресса – приходится за свой счет. Теннисная экипировка, струны и все остальное тоже влетает нам в копеечку, а свободных денег у нас нет и без этого.

В январе 1998 года мы собираемся на Открытый юни-орский чемпионат штата Виктория в Траралгоне, небольшом городе в нескольких часах езды от Мельбурна. Папа подумывает купить палатку, потому что денег на проживание нет вообще. Чтобы мы смогли поехать, мама берет дополнительные смены в Tip Top и какое-то время работает по 16 часов в сутки. Я прекрасно понимаю, что у нее нечеловеческий график, и мне очень ее жаль.

Благодаря маме у нас появляются деньги на гостиницу, хоть и самую дешевую в городе, – мотель «Траралгон».

Траралгон – сонное место, но оно оживляется к нашему турниру, крупнейшему в преддверии Большого шлема. У меня все получается, и я в шикарном стиле прохожу всех своих соперниц, пока отец гаркает указания с трибуны. По пути в финал я проигрываю всего два сета.

В финале я играю с Ревой Хадсон – талантливой новозеландкой на три года старше. Меня снова мотивирует страх, но не перед Ревой.