Ситтин

— Тот, кто написал эту песню, старше тебя?

— Да, на поколение. Не знаю точно, на сколько. Но я очень его люблю — и как поэта, и как музыканта. Просто у него такие, чисто гитарные — только ранние песни.

— Дашь мне послушать поздние?

— Да ты слышал — «Девушки танцуют одни», «Трамонтана».

— А, точно. «Афанасий Никитин буги» — совершенно безумная штука. Но «Маша и медведь» вполне годится, чтобы ее петь под гитару.

— Наверное. Понимаешь, я так привыкла к оригинальному исполнению, что мне все время не хватает остальных инструментов. Спеть тебе еще?

— Конечно. Ты очень хорошо играешь. Много репетировала?

— Тут простой аккомпанемент. Не то чтобы три аккорда, но не особо больше. Я теперь могу спеть все, что хотела спеть в юности. А вот сыграть могу не все.

— У тебя потрясающий голос. Я и не думал, что когда ты начнешь петь, у тебя окажется такое роскошное контральто. Редкий тембр.

— Просто сейчас мода на сопрано и меццо-сопрано, — пожала плечами Туу-Тикки. — А я очень люблю низкие голоса. И женские, и мужские. Но с мужскими-то проще — тот же БГ, Калугин. А вот низких женских днем с огнем не сыскать.

Грен кивнул, соглашаясь.

— Я когда-то перепел для арфы «Мерлина на Урале», — признался он. — Было… занятно. В оригинале там высокий женский голос.

— Споешь?

— Спою, но не прямо сейчас.

Туу-Тикки тронула струны.

— «Между тем, кем я был, и тем, кем я стал, лежит бесконечный путь…»

Когда она допела, он сказал:

— Это про меня. Про нас. Если не брать в расчет друзей.

— Ну так и БГ поет про друзей ненастоящих.

— У меня и ненастоящих не было. Знаешь, странно: такое чувство, что я обречен на жизнь без друзей. Родственники и коллеги — да, приятели — пожалуй, друзья — нет. Чего-то во мне не хватает для дружбы.

— Дружба — это любовь минус секс, — задумчиво сказала Туу-Тикки. — Ну, я когда-то так считала. Сейчас не знаю. У меня есть друзья в сети. Некоторых мне хотелось бы пригласить в гости.

— Кого? Я их знаю?

— Наверное. Если продолжаешь вести блог. Пещерного медведя, наверное, Плюшевую кошку, Лисца с Уникорном — они в Фейсбуке в основном. Может быть, Танниуса.

— Они все из России?

— Танниус из Канады. А Лисец и Уникорн недавно переехали в Барселону. Я так рада за них.

— Танниусу будет сложно объяснить, откуда у нас такой дом.

— Сложно, — согласилась Туу-Тикки. — Но он вряд ли приедет — он плохо сходится с людьми оффлайн.

— Я не помню, он комментирует твои записи?

— Мы обычно беседуем в его дневнике. А у тебя завелись хотя бы приятели?

— После того, как я пропал почти на год? Нет. Я даже не знаю, что писать: как объяснить, куда я пропадал.

— Уходил в кельтский ашрам учиться играть на арфе, — рассмеялась Туу-Тикки, поставила гитару в стойку и пересела к Грену на диван.

— Таких же не бывает, — с сомнением сказал Грен.

— В нынешние времена тотальной глобализации и постмодернизма бывает все, что угодно, — заверила она. — Хочешь, я поснимаю, как ты играешь на арфе, чтобы ты мог выложить ролики на Ютуб?

Грен задумался:

— А знаешь, хочу. Это хорошая идея. Спасибо.

— У нас даже видеокамера есть, — похвасталась Туу-Тикки, умощаясь под его рукой. — Я купила, чтобы снимать видео с котиками.

— Много наснимала?

— Много, но до сих пор не собралась поучиться монтажу.

— Если хочешь, я могу этим заняться. Как твой вязальный клуб?

— Мы собираемся у Анны в подсобке по понедельникам и у Пинь Лао по четвергам — у нее большой дом, а внуки приезжают только на выходные.

— Можно было бы и у нас.

— Нельзя. Не из-за тебя. Но Гинко, и Тар с Вэйдом, да даже Эшу. Лучше не стоит.

Грен погладил ее по плечу.

— Осторожничаешь. Эшу давно не показывался.

— Тем больше шансов, что он нагрянет в любой момент, — возразила Туу-Тикки. — Слушай, все собиралась тебе сказать: зачем нам официальный брак по законам людей? По законам сидхе — я понимаю, тебе важно ввести меня в род. Но люди?

Грен уловил ее сомнения. Она не интересничала, она действительно не понимала.

— Мне кажется, — начал он, — что с точки зрения людей наши отношения выглядят довольно шаткими. И когда мы начнем выступать — а мы начнем, поверь, — нам понадобится то, на что можно опереться официально. Предъявить агенту, менеджеру клуба, кому угодно. Для меня это важно. Не могу внятно объяснить, почему, но важно.

Туу-Тикки кивнула.

— Примем за аксиому, — сказала она. — Хотя Тами, Грен и Дэн живут себе и живут.

— Только потому, что по местным законам невозможно официально оформить менаж-а-труа, — вздохнул Грен и пояснил: — Я спрашивал у Среднего. На него это тоже давит.

— Слушай, — подняла голову Туу-Тикки, — а как у Среднего и Старшего продуманы легенды о том, откуда у них дома? Ведь и тот, и другой — не стандартные проекты на одну семью, а индивидуальные.

— Старшего уже никто и не спрашивает, он успешный музыкант, а Тави — не менее успешный писатель. За давностию лет все решили, что у них с самого начала было достаточно денег, чтобы купить себе дом. Средний оформил все так, будто у него были деньги, переведенные из Европы — он по документам эмигрант. Конечно, Тами поселилась в этом доме раньше него, но всего на несколько недель, а оформлен дом на них обоих. Эндрю как-то нашел лазейку в калифорнийских законах. Ну, как и для нас. К тому же, пока вовремя платятся налоги, никто не беспокоится о том, в чьей собственности недвижимость.

— О да, — согласилась Туу-Тикки. — Знаешь, я этой весной впервый заполняла налоговую декларацию сама. Такая мутота! Хорошо мне Эндрю подсказал, в какую графу вписывать жалованье от Первого Дома.

— В какую?

— Рента от наследства. Он придумал такую развесистую историю, прописал завещание и все такое: дескать, мы с тобой — очень дальние родственники, наследники богатого эксцентричного калифорнийца, которые потребовал в завещании, чтобы его потомки жили вместе, семьей, и только при этих условиях у них появляется доступ к капиталу. Причем если они решат построить дом, чтобы жить вместе, тратить капитал на это можно.

— И как же его звали?

— Ганс Эккенер, из земли Северный Рейн–Вестфалия. Эмигрировал в Штаты в сороковых годах позапрошлого века, сколотил капитал на древесине и бумаге, удачно вложился в железные дороги и все такое. Думаю, он и правда существовал, Эндрю очень серьезно подходит к такому делу.

— А ничего, что ты из России?

— О, ты бы видел мою родословную! Внук Ганса, Эрих, вернулся из США в Германию после первой мировой, был коммунистом, членом Коминтерна, переехал в Россию, женился на барышне Никольской из захудалого дворянского рода, поселился в Чувашии — это такая автономная республика на Волге, поднимал промышленность, у него родилось пятеро детей, выжила только моя бабушка. Перед войной, когда начался шпионский бум, его арестовали и расстреляли, как немецкого шпиона. Прабабушка сидела тише воды ниже травы, вышла замуж снова, детей у нее не было, зато муж — партийный. И никто и слова не говорил про Эриха. Она приняла новую фамилию, дала эту же фамилию дочери, и все забыли про Эриха Эккенера.

— Красивая история. А как было на самом деле?

— На самом деле, моя бабушка по матери и правда Никольская — но по отцу. У меня лежит здоровенная папка — копии архивных документов, будет кому что рассказать при случае. Такая развесистая семейная история. Превратности двадцатого века.

— Интересно, а где моя такая папка? С родословной?

— Тоже у меня. Только твоя линия идет от правнучки, которая уехала с мужем в Бразилию во время бума какао, а ты благополучно вернулся — с примесью латинской крови, что объясняет твой цвет волос.

— Волосы у меня в отца.

— Да, но если не присматриваться, похоже на примесь индейской крови. Такой гибрид немки с мулатом или кабошем.

Грен рассмеялся.

— А мы-то себе голову ломали, продумывая легенду! Или Эндрю задним числом все прописал?