Страница 78 из 265
Один из жрецов строго и без всяких сомнений вручил мне небольшую, овальную с вытянутыми и загнутыми вверх краями, золотую, но уже потемневшую чашу с зажженной свечой. Свеча была длинной, толстой и темной, уже оплывшей. Стекающие капли застыли выпуклыми нитями, наростами и наплывами, а на самом донышке чашки собрались плавные и неровные комья. Ее маленький огонек все дергался и изгибался в порывах ледяного ветра, то совсем угасая, то разжигаясь с новой силой и вытягиваясь лепестком вверх, закручиваясь и трепеща.Расплавленный воск накалял тонкие стенки чаши, но почти не грел. Холод выдувал все тепло, подхватывал искры и разбрасывал их по сторонам.
В ночном, густом сумраке ровный строй из черных и мерцающих силуэтов, окруженный множеством огней и искр, что яркими, почти ослепляющими точками стай опутывал с ног до головы, казался нескончаемой цепью звеньев и креплений, связывающей два противоположных друг другу мира. Эта цепь двигалась медленно, но не останавливалась и не замедлялась. Она растянулась по многим аллеям и дорогам, на которых зажигались другие огни и выпускались все новые и новые парящие свечи.
Этот ход объединял, связывал каждого из присутствующих со всеми, образуя плотное полуживое вещество, состоящее из единичных и сугубо личных особей, которых сейчас нельзя было назвать людьми, потому что общее движение увлекло в гипнотический поток. Из него нельзя было вырваться, он дурманил, создавал иллюзию, в которой развивалось ощущение, что ничего из бесконечного мира не осталось, кроме этих вечно бредущих темных созданий. Исполинский и невидимый меч отсек и отрезал все миры, все заботы и тревоги. Огненная цепь в абсолютной пустоте, и только огонек в собственных руках отделяет тебя от страшной черты, за которой будет не просто гибель, а полное исчезновение в никуда. Каждый был лишь маленькой частичкой этого таинственного ритуала. И окуная в пузырящийся страх, но еще более и сильнее возводило в общность то, что церемония являлась ритуалом погребения. Один из необходимых и важных крючков единого, охваченного огненными лепестками мира, умер. Он уже отдал свою душу этому великому Ничто, и теперь те, кто остался жить в неведении и страхе, должны были отнести тело своего защитника на пожирание и исчезновение в темноту.
Этот темный, мистический марш был заслуженной честью, оказанной павшему владыке сиитшету. Его последний путь, который был также последним шагом перед прыжком в новую эпоху. Красивое и траурное действие прошло по широким аллеям насквозь весь остров, осветив его бесчисленным множеством больших и маленьких костров. Они горели разным пламенем, бежали неуловимыми всполохами по желобам и аркам, поднимались по насыпям и срывались вниз огненными каплями. Обжигающей рыжий, тусклый синий, ослепляющий голубой, пронзительно фиолетовый и почти невидимый зеленый – вспыхивали костры, отправляя в стороны свет, рождающий черные и длинные тени, которые постепенно сливались с общим мраком. Вспыхивали ярко, а затем истлевали, отдавая последние клочки цвета в темноту. И в конце все они оставались желто-алыми, дрожащими и дергающимися пальцами на обожженных остовах или масле в чашах.
Дорога привела к высокой четырехгранной пирамиде, которая держалась на толстых, оплетенных плющом сваях и опускалась под сильным наклоном вниз, уходя в толщи каменного настила, а затем почвы. Пирамида возвышалась отчетливо и резко, выпуская из своей вершины белый луч света. Он ослепительным потоком уходил в звездную глубь, а там разбивался на шестнадцать более мелких потоков, которые под прямым углом уходили во все стороны и позже рассеивались.
Этот прием использовали на ритуалах погребения уже не первый век. Он символизировал сильное и великое начало каждого сиитшета, который прошел свой путь, одарив членов ордена своими знаниями, достижениями и, конечно, верностью. Прошел, а затем принял смерть и, с наивысшим достоинством, расщепился. Дух отделился от тела и влился во всеобщий поток, из которого и брал свое начало сам Дар. Он не исчез бесследно, а лишь больше укрепил себя и подпитал всех. В этом последняя заслуга каждого члена темного ордена.
Вход в храм представлял собой пологую лестницу на таких же сваях, только более тонких. Она была длинной настолько, что сам вход казался черным проколом в пространстве. Ее ступени были широкими и невысокими, перил и бордюров не наблюдалось совсем. По оба края от нее из камня взвинчивались ввысь тонкие, треугольные призмы – обелиски. Они снизу доверху были испещренными мелкими рунами и письменами, а также подсвечивались каждый тремя лучами белого света.
В конце лестницы на небольших постаментах возвышались симметрично установленные небольшие, в сравнении с остальным, скульптуры, изображающие Высшего Вестрартоса в величественных и гордых позах. Одна с поднятыми в жесте, призывающему к тишине и вниманию, руками. Другая со свитком и опущенным в пол мечом. Обе, разумеется, в парадных одеяниях сиитшетов и объемных коронах, в каменных телах которых мерцали настоящие драгоценности и золото.
Перед лестницей находилась большая площадь, окруженная ухоженными деревьями и мхом в строго выверенных, застекленных пространствах. Далее за ними следовали уже привычные монументы и арки. Здесь процессию ожидали некоторые гости и жрецы в полном убранстве. Они еще молчали и не зажигали свеч, костры оставались темны и молчаливы.
Достигнув этого открытого места культисты, ведущие саркофаг, замерли, склонились в низком поклоне перед гробницей, при этом отсветы от их плащей ослепляюще сверкнули. Наступила гнетущая, непроницаемая тишина, нарушаемая только своевольным ветром, который намеренно пропускали через защитное поле.
Сенэкс с непроницаемым видом вышел из ровного строя процессии и подошел к жрецу, ожидающему в центре площади. Жрец был облачен в такой же зеркальный костюм, только голову его не покрывал капюшон. Он был старым, худым, но при этом его глаза ярко светились и цепко охватывали все перед собой. Кожа была темной, но ровной, а руки не дрожали. Тонкими цепочками, кольцами свисали с него золотистые и черные украшения, со вставленными в них мелкими, разноцветными камнями. Они крепились к ободу на голове и расходились нитями по плечам, на ушах также были объемные серьги.
Он протянул свои руки, обводя всех собравшихся и что-то говоря Высшему. С тонких пальцев густыми каплями стекала кровь. Ладони его были аккуратно, по выверенному и единственно верному рисунку порезаны.
Культист должен был передать повелителю тонкую пику с пламенем на конце, но вместо этого упал перед ним на колени. В рядах собравшихся прошел легкий и тревожный шепот, но он быстро стих, все внимание было обращено к разворачивающейся перед храмом сцене. Жрец выждал несколько секунд и резко выпрямился, что-то тихо, неразличимо принялся говорить Сенэксу. Учитель слушал, время от времени кивал головой и все мрачнел, мгновение спустя же сощурился, осунулся и как-то потемнел, плотно сжал губы, но еще не никак не отреагировал на речь жреца и молчал. Затем, дослушав, взмахнул рукой, прекращая своеволие си’иата. Священнослужитель кивнул и только после этого передал Высшему огненный стержень, испускающий зыбкое, эфемерное сияние.
Во все еще царствующей тишине владыка спокойно приблизился к чаше с маслом и подпалил его. Огонь вспыхнул резвым и буйным пламенем, которое прокатилось волной по выгнутым желобкам, растеклось по более мелким сосудам. А затем всполохи добрались до центрального кострища, выплеснулись в него. Все полностью, оно загорелось в одну секунду, осыпав камни яркими и горячими искрами. Площадь озарилась мерцанием и теплым, но не греющим светом.
Трое жрецов перевернули знамена полотнами вниз и затянули хриплую, сухую мелодию, которая, казалось, с легким скрипом отражалась от каменных сводов арок. Она срывалась с губ певших тяжело и хлипко, то теряя силу, то едва набирая, а иногда и утихала совсем, выводя на главный план дыхание. Слов песни было не разобрать, язык являлся очень древним, еще из тех эпох, когда можно было только мечтать о звездах, кораблей способных вывести хотя бы на орбиту планеты еще не представлялось даже в планах.