Страница 77 из 265
С низкого импровизируемого подиума в три ступени бесшумно спустили на парящей платформе изысканный, но тяжелый саркофаг с телом Высшего. Неожиданно и даже внушая некое уважение, он оказался вполне классическим и традиционным. Золото и синевато-зеленый камень, инкрустированный гладкими пластинами и мелкими прямыми линиями по бокам, основой же всего служил прочный, желтоватый сплав. В его полостях и таились механизмы, что поддерживали особую атмосферу внутри саркофага, оставляя стекло вечно прозрачным и, конечно же, регулируя системы запечатывания и защиты. Изящная лепнина складывалась полыми трубками в переплетающиеся ветви, вытягивающиеся от основания и пролегающие к самому стеклу, но на него не заходящие, а собирающиеся в завитки рядом или просто перепутывающиеся между собой.
Скользящий по воздуху саркофаг осторожно и умело направляли шестеро жрецов в одинаковых зеркальных плащах. Головы их были скрыты под глубокими капюшонами, потому лица нельзя было различить и увидеть испытываемое ими настроение. Ладони легко и почти невесомо лежали на выступах гроба, упираясь пальцами в углублениях узоров. Легкие шаги также оставались бесшумны, только тихо и размеренно, в такт этим движениям колыхались и шуршали просторные одежды. В их зеркальных складках отражались огни и пламя, создавая неповторимый эффект горящих силуэтов. Казалось, что фигуры жрецов по-настоящему обхватил огонь, разгорелся на телах, пожирая кожу и плоть, не причиняя вреда, а лишь развеваясь широкими воланами по кругу. Гроб в окружении сияющих фигур казался увлекаемой в пучины жара ладьей, а жрецы всего лишь эфемерными проводниками. Горячими, но бесчувственными созданиями, утягивающими за собой в темноту навсегда.
Под стеклом владыка Вестрартос был, как и при жизни, обильно и даже чрезмерно увешан драгоценностями, и казалось, что он впал в странный, летаргический сон. Стоило пройти еще секунде, и он распахнул бы испуганные глаза, разбил бы сильными руками стекло и встал. А вся это церемония вмиг прервалась бы, оказалась бы лишь смешной иллюзией, созданной для забавы и потехи. Но сиитшет был мертв. В нем не теплилась жизнь, не было в старом, изнеженном теле импульса, способного прокатиться взрывом и толчком, направляя остывшую кровь по замершим венам. Роскошные и богатые одежды не скрывали серую бледность лица, не подсвечивали изгибы на пальцах. Только мертвенная, голубоватая серость израненного, убитого тела. Разумеется, не было следов ран и ушибов. Все умело закрасили и закрыли чистыми, расшитыми вышивками тканями, а сверху набросили легкую вуаль. Но как бы не старались жрецы и выделенные для помощи и в честь уважения рабы Сенэкса, они не смогли скрыть напряжение и испуг с лица Высшего. Сама смерть навечно запечатала на его чертах эмоции, что пульсировали ужасом в момент кончины. Страх, осознание, принятие и падение, ни один грим не был способен стереть это.
Следом за саркофагом с помоста двинулись более пятидесяти жрецов в черных, но отливающих бликами мантиях. Короткие, едва доходящие до щиколотки, они прямыми, цельнокроеными хламидами свисали с плеч, а вокруг торса, под самыми руками были перехвачены тугими золотистыми жгутами, которые двумя плетями простирались по рукам, но уже слабо и вольно. Оба конца были обернуты вокруг соединенных ладоней со сцепленными пальцами. Эти культисты пели, но оставались словно в тени или были ею.
Под их голоса в руках рабов и слуг рядом с последним домом сиитшета зажигались маленькие, приплюснутые свечки, находящиеся на тонких, круглых пластинках, которые также их поддерживали, а затем срывались с ладоней и взлетали ввысь. Яркие оранжевые сияния поддерживались еще одной неотъемлемой частью ритуала погребения – по старинной традиции в небеса выпускали мелких, светящихся белыми искрами насекомых, олицетворявших подвиги умершего. Их было настолько много, что возникала непреодолимая ассоциация с полуночными россыпями звезд.
Вряд ли Вестрартос мог похвастаться таким длинным списком своих заслуг, но иначе поступить было невозможно и даже запрещено. Высшего следовало хоронить с большими почестями, показывая и намеренно преувеличивая все достижения и подвиги, чтобы ни у одного презренного раба не возникло сомнений в величии и могуществе умершего. Смерть властителя-бога должна вызывать скорбь, отчаяние и панику. Она должна возводить эмоции на предел и пик, вынуждая сокрушаться по утерянному и не желать принимать все так неожиданно наступающее.
Потому белоснежные капли зашелестели крыльями, зажужжали, вырвались из стеклянных сосудов и взвились вверх, а затем роем и светящейся тучей ухнули вниз, пронеслись в спирали вокруг гроба, между жрецами и всеми, кто следовал в движении церемонии. И минуту спустя, когда их яркость набрала свою полную силу, они острым копьем врезались в нахлынувшую ночь и слились общей массой с бесчисленным множеством искр от костров.
За парящим саркофагом, задумчиво опустив голову и устремив невидящий взгляд на двигающийся впереди гроб и жрецов, шел Сенэкс. Его величественные знаменосцы в знак траура следовали за ним с пустыми руками, без флагов. Высшего же совершенно не заботило окружающее действо, он был мрачен и тих, даже не шептал обязательную песнь, которую в такт культистам необходимо было подпевать всем. Он так долго объединял свои силы с союзниками, но все же страстно и самозабвенно мечтал о единоличной и полной власти. И вот она сама легла в его худые, старческие руки, обратилась в корону и трон над всем миром и сделала из него последнюю преграду для врага.
Сенэкс ждал удара, хотя в его силах было удавить все сопротивление на корню, сохранить бразды правления у себя, но он медлил и продолжал ждать открытых действий.
Я считал, что это был коварный и хитрый план Высшего, который обязан был в любую следующую секунду сработать и сорвать все мои сети. И только годами позже понял истинную причину такого поведения учителя.
Каждый год оставляет на тебе выжженное клеймо. Маленькое, казалось бы совсем незаметное и незначительное. Оно со временем тускнеет, заменяется новой пылью и новыми годами. Оно меркнет и угасает, прячется и таится где-то в самых темнейших глубинах души. И уже этот целый год преобразуется в один крошечный день, такой серый, невзрачный и обыденный. Он совсем не важный, забытый. Только безжалостное, вечно двигающееся время, которое раздавливает под своими всеразрушающими ступнями реальности и миражи размеренным, выверенным, неуловимым шагом, ступает вперед. А у тебя есть вечность. Ты – сиитшет, ты можешь продлить свою жизнь сотнями сложных ритуалов или даже вырастить себе тело на замену. У тебя есть столько времени, сколько пожелаешь. А с тонкой нити на шее свисают лески и цепочки, на каждой из них качается маленький грузик. Каждый в один день, то есть целый год. И их все прибавляется, они тянут вниз, в пучину, бездонную бездну нового и грядущего, где ты со своими древними воспоминаниями будешь чужим и растерянным, слабым до ломоты в костях. Но все равно все прекрасно, ты понимаешь все свое великое счастье видеть изменения и развития, ты можешь, жить, жить, жить. И тогда однажды наступит момент, когда воспоминание о каком-нибудь маленьком и совершенно незначительном году вырвется с такой оглушительной и неумолимой силой, что у тебя не останется и простой возможности, чтобы дышать.
Тогда ты поймешь, что у тебя есть время на все. Ты можешь достигнуть всего, чего пожелаешь, научиться любому занятию, только не будет самого главного – конечности. И от этого все дела и события потеряют краски и смысл. Ты будешь помнить яркость первых дней и самую великую прелесть – безмятежное незнание детства. Будешь со сладостью и неким смущением прикасаться к воспоминаниям о жаре и страсти юности. Восхищаться своей яростью и пламенным рвением в бой, к созданию перемен и своего мира. С трепетом станешь гордиться моментом, когда первый раз надел корону. И ты поймешь, что такой подлинной яркости уже никогда не будет.
И ты, властелин, разочаруешься в себе, упадешь во всепожирающее пламя зависти, в котором желание сохранить все будет настолько сильным, что лишит тебя способности не просто действовать, а даже двигаться. Останется только смирение, а затем смерть.