Страница 75 из 265
Утро оказалось туманным и холодным, а пара часов отдыха никак не спасли меня от груза усталости и слабости. Последние дни были насыщенными и полными до происшествий и решений. Они сжимали горло в настойчивом принуждении к выбору и определенности, а я продолжал медлить.
Все было решено и расписано практически по минутам, хотя и нельзя было с точностью предугадать поведение и действия учителя. Оставались последние дни существования объединенного мира Высших сиитшетов. История вилась и менялась в руках, а я словно бы ощущал зыбкий и влажный песок в ладонях. Он прилипал к пальцам, сбивался комьями, но при этом оставался пластичным и податливым. Из него можно было вылепливать новые основы и порядки. Главное, держать его состояние под контролем, чтобы он не высыхал, не начинал проскальзывать мелким крошевом прочь. Иначе бы все пропало, мираж всевластия исчез и растаял, как небыль. И ничего уже нельзя стало бы вернуть.
Поместье не изменилось за ночь, пусть и владыка покинул его еще в темноте через полчаса после моего разговора с Лу. Все также гремели шорохом коридоры и залы, слуги и рабы переговаривались дрожащим шепотом, только ветер никак не мог пробиться сквозь наглухо закрытые окна. Дворец нисколько не посветлел, казалось, он собрал и скопил в себе весь сумрак, который от своей слишком густой концентрации уплотнился до предела и не пропускал малейшие потоки воздуха. Я прошел сквозь него, ловя на себе быстрые взгляды прячущихся по углам бесправных обитателей.
Напряжение усадьбы сменилось долгой и монотонной дорогой до Долины. Полет прошел гладко, Ратхич со скучающим видом направлял корабль к цели путешествия. Он обходился лишь общими фразами, предпочитая отмалчиваться, что было совсем на него не похоже и выдавало чрезмерное волнение, которое он пытался изо всех сил скрыть. Было безумием восставать против громады мира, но мой верный слуга никогда не сомневался в решении и покорно следовал за мной, попутно исполняя любые приказы. Единственное, что он не любил, так это сиитшетские ритуалы. Ему они казались какими-то чрезмерно вычурными и обманными. Называл их мороком и старался по возможности избегать, что удавалось не всегда, принуждая киборга часами страдать, не говоря ни слова.
К установленному времени собрания всех для церемонии я опоздал, потому мой транспорт занял свое место едва ли не последним. Многие бы расценили это оскорблением, но мое опоздание позволило избежать очереди на входе в силовое поле через арку. Стражи пропустили без колебания, не выдав свою тревогу ни единым взглядом, только тщательно занесли данные и точное время прибытия. Еще дважды уточнили про моего пилота, который был крайне рад моему позволению остаться ему на корабле и избежать долговременного мучения в рядах «раскрашенных фанатиков», а потому находился за пределами охраняемой территории.
Скудная и суровая северная природа, приветствующая своих самовлюбленных господ, в отличие от утренних часов одаривала гостей по всей своей щедрости порывами ледяного ветра. Защита его совсем не сдерживала. И он свистел, носился по каменным островам, обдувая изнеженные тела собравшихся, развевал толстые, утепленные плащи и забирался под них, вынуждая содрогаться от холода каждого и любого. Не было ему преграды, способной усмирить буйство и гордыню, только равнодушные стены гробниц резали своими выступами сильные, звенящие потоки, вызывая обреченные стенания камней.
Естественная песня последнего пути, такая же тоскливая и скорбная, как сами могильники. Но не оказалось в ней той истинной печали, что способны передавать живые голоса. Она красива и темна, но абсолютно бездушна. Нет дела великим силам мира до настолько презрительно маленькой и незаметной смерти какого-то правителя. Умер, не беда, придут другие. Их будут сотни и тысячи, целые армии, один все равно выживет в безжалостной борьбе и займет пустующее место. А за ним еще и еще. Оно не пропадет, не покроется пылью. Все будет идти установленными кругами все века и тысячелетия, пока будет сама жизнь. Нет утраты незаменимой, все имеет двойственность, а мнение мелких крошек на бесконечном полотне мироздания никого не интересует, оно никого не тронет и не вызовет хотя бы самую малую искорку эмоций и сожалений.
Под низким небом раскинулись просторы серости и прямых линий, что стелились по каменным плитам или взвинчивались вверх, упираясь острыми вершинами в пульсирующую молниями и еще приглушенным громом пелену туч. Великое множество храмов и алтарей, окруженных пиками обелисков и резными громадами статуй, казалось, простиралось до самого горизонта, вспыхивая и вспучиваясь из-под водной, бурлящей глубины. Большими и мелкими кляксами, неровными гроздями крошек и обломков одиночные острова и целые архипелаги были разбросаны на все обозримое пространство. Каждый пестрел мелкими точками огней и струящимися, жидкими нитями дымов. Из-за всего этого обилия, казалось, что воды здесь совсем мелкие, всего по щиколотку, и сделаны искусственными волнами, чтобы создать общую гнетущую атмосферу. Но моря были глубоки и холодны, эти темные течения являлись смертельно опасными, так как обладали непредсказуемым характером движения. Огромное число кораблей, а еще больше жизней, было отдано в их ненасытное нутро, но над кипящей пучиной возвышались четыре звенья полумесяца, олицетворяющего гибельную натуру всеобщего существования во всем мире. Четыре оплота, наполненные болью и исказившейся волей.
Я бывал в этих краях ранее, но на других островах, настолько вглубь скопления мне еще не доводилось проникать. И я был поражен тем, насколько дух, оставшийся без тела, а затем исчезнувший может изменять и очернять окружающее вокруг себя. Словно эхом ядовитого и токсичного взрыва было пропитано пространство. Камни буквально пылали обидой, ненавистью и бессилием. Они воспринимались как заточение, а не память во славу минувшего. Клетки и кандалы, смирительная рубашка, цепь на шее, от которой нет ключа. Духи или иначе призраки проклинали всех, кто был причастен к этому возведению, страдали и мучились, тем самым продлевая свое существование в замкнутости. Их ненависть набирала такую силу, что порой коверкало вещество, разрушало его, покрывая высокие своды трещинами, а в самых редких случаях и вовсе их разрушая.
Невидимым толчком, сокрушительным ударом саморазрушения уничтожались призраки. Они копили злость, наполнялись и отравлялись ее, а затем вспыхивали, сгорая, но волна от их гибели порой топила целые острова. Забытые и изгнанные, обожествленные и великие, все они были пленниками одиночества посмертия. Сотни островов, на многих из них было не по одному храму и склепу. Сотни и более неблагодарных, озверевших душ.
Я чувствовал это, почти видел, что в некоторых храмах еще теплились их бесплотные тела, а воля съедала и искрашивала изнутри склепы. Страшное ощущение. Я читал множество записей об этой стороне смерти, но считал призраков всего лишь отражением, чем-то вроде стражей, как у флакона. В моих странствиях мне еще не удавалось повстречаться с этим явлением. Древние храмы и башни, что я посещал, уже оказывались потревоженными и вскрытыми, а тайники не найденными лишь по счастливой случайности. Забытые же хранилища и миры, отчего-то, оказывались лишены столь эфирных жителей.
Кто знает, какие беды принес бы с собой потревоженный дух. Скверные характеры и извечная гневливость копий в реликвиях – безобидная шутка и насмешка. По сравнению с ними настоящие призраки могут оказаться опаснее вооруженных сверх меры людей. Бесплотные, сведенные с ума яростью, они не знали преград в материальном. Их не останавливали стены и выстрелы, их не сковывали плети и цепи, даже применение дара не всегда имело место быть и, тем более, не могло спасти. Увернулись бы, а то и совсем погасили, задули пламенный огонек на свече – удавили бы дар на корню, задушили.
Мало кто мог похвастаться тем, что выжил при встрече с призраком, но те единицы, кому это чудо все таки удалось, утверждали, что не осталось у духов памяти и уникального характера. Они извратились и исказились, преобразовались в разрушительную субстанцию. Та личность, что была при жизни, не сохранялась, а оставалась только пустая ненависть. Эти утверждения разбивали в прах мнение о том, что лучшим вариантом поведения при подобной встрече являлся разговор. Но если не уберегалась личность, то вся память, что, возможно, еще была собрана в непознанных оковах разума, могла либо преобразоваться до неузнаваемости, либо, что скорее, исчезла бы как таковая. Говорить, чтобы определенно погибнуть? В этом истина или желание избавиться от неподконтрольных глупцов и искателей наживы? Великое решение для слабых волей.