Страница 66 из 265
Все было так, как я и предполагал, как строил свои планы и тянул сети. Три Высших погибли жалкой, позорной, грязной смертью, явив миру свое истинное и слабое лицо. Пусть си’иаты старательно и изо всех сил скрывали пугающую правду, слухи все равно преодолевали расстояние с немыслимой быстротой, обходя по скорости все выверенные трансляции и доклады. Мне было необходимо, чтобы о беспомощности своих владык знали все раньше, чем об этом решились бы рассказать. Это давало мне преимущество и свободу действий. Темный культ не мог ничего изменить и исправить, но упрямо тратил силы на решение проблемы. Все тщетно.
Высшие были почти мертвы, оставался один, в чьи руки легла власть над всей вселенной, но руки эти – руки старца. Они слабы, пусть еще и цепко помнили холод стали меча. Последние крупицы власти еще теплились в них, но внутри, в закрытых, темных глубинах души уже вздымалась паника от предстоящей потери. Не оставалось места для здравого рассуждения и повеления всеми огромными силами соединенной империи сиитшетов. Мне даже немного было жаль видеть такую беспомощность. Я не хотел обнажать необъятно позорную слабость и все же был благодарен за легкий путь, но вопреки оставался разочарованным отсутствием сопротивления. Я ждал своей ошибки, прокола, удара наставника, который бы сокрушил меня, дал почувствовать то непередаваемое, сладостное ощущение битвы за самое великое и ценное.
Его не было.
Я шел, я убивал, я воздвигал по крупицам свой мир, но слишком, невыносимо до тошноты легко, без затруднений. Это без всяких преувеличений убивало. Я жаждал настоящего боя, когда или абсолютная победа, или смерть.
Но не было! Все взвелось до какого-то смеха, иронии и глупости. И, может быть, я просто сошел с ума, и нужно было радоваться достижимому, но я страдал, я погибал, чувствуя, как чернота взывала ко мне. Она требовала боли, крови, истинного триумфа.
А даровались лишь податливость и смирение.
И в те несколько минут, пока я шествовал по темным коридорам, я надеялся, что получу приказ от Высшего – явиться к нему. Это бы значило, что он призвал меня к дуэли, вышел из тени и бросил вызов за право властвовать. Это бы значило, что я ошибался, и мир еще не потерян.
Сенэкс не потребовал немедленно явиться к нему.
Он никак не проявил себя. И Ратхич бы сказал, что я напрасно терзался, уверил бы, что мои желания смешны. Боялся владыка, содрогался от паники и одиночества без своего союза, мне же меньше требовалось бы затрачивать сил, легче и доступнее приближалась победа. Что еще можно было желать? Но я не забывался от удовлетворенности таким характером событий. Наверное, это можно было объяснить моей святой верой в величие мира, в его обоснованность и даже красоту, что так безрассудно утратили, распылили по ненужности и глупости. Я искал во всем некое значение, особую суть, но не смог найти даже в этот страшный и великий момент – гибели эпохи и государства.
Никто меня не побеспокоил ни единым вопросом. Меня старательно не замечали и игнорировали, но каждый вздох, каждый взгляд был пропитан судорогами животного страха. Я страдал от этого, но все равно испытывал чувство радости, что подпитывало самолюбие.
Невольно я улыбался, вспоминая, как возвышал Высших до недостижимого уровня богов, а сам, в одиночку, превзошел их с такой легкостью и насмешкой. Я словно взглянул на детские страхи и понял, что они бесплотны и нереальны, переступил через них и не заметил. Идолы горели, как лучшие костры, и их собственная слава, которой они окружили себя, мнимая и наигранная, лишь больше подогревала огонь. Слава – всего лишь слово, она не дар и не проклятие, она простое звено цепи, что тянет на дно, если ты оступился.
Я бы мог пройти мимо тронного зала, чтобы нарочно увидеть учителя. Я чувствовал кожей его растерянность, а еще странное и едкое ожидание, выжигающее его способность действовать. Я ощущал в темноте его силу, и нет, она не стала меньше. Сенэкс не был слаб, но он был словно в тумане или дымке. Она пеленала его, как стальное полотно, сжимала худое тело тисками, выдавливая из плоти трезвость разума. Безумие? И нет. Я искренне не понимал причину такого состояния наставника, но ощущал и догадывался, что без постороннего вмешательства в такое забытье владыка бы не впал.
Миновав арочные своды и несколько витков лестницы, я углубился прочь от коридора, ведущего к тронному залу. Здесь было уже тише, но не для меня. Стражи практически не было, слуги не мельтешили в быстрых и поспешных движениях, только настежь были распахнуты окна. В них врывался ветер и терзал тонкие занавеси. Полупрозрачная, темная ткань насквозь промокла от дождя, что проникал в помещение вместе с потоками ветра. Даже полы стали влажными и скользкими, и никто из рабов не утрудил себя привести помещение в порядок. Они боялись зайти сюда. Боялись.
Я был в тот момент как никогда слаб. Но можно ли бред назвать слабостью. Меня выжигала чернота, она струилась из меня и извне. Густая, терпкая и неумолимая. Темными, незримыми потоками она выскальзывала из теней, наполняла собой прохладный воздух и, кажется, смеялась.
Голоса. Так много. Так близко. Ядовитые, жалящие, острые, режущие, звенящие, разрывающие, они звали. Все хором и все по отдельности. И они знали к чему именно во мне обращаться. Им не нужен был покой и смирение, их не интересовало желание тишины и понимания. Злость, гнев, ярость, ненависть и движение. И последнее в наибольшей степени. Делать, действовать, двигаться. Не по обыкновению и опыту, а иными понятиями и способами. Не жить, не быть, выжимать, высасывать из боли нечто. Двигаться в чистом хаосе, подвластно чему-то, имени чего я не знал. И не желал знать. Слишком страшно, слишком необъяснимо и чуждо, но так захватывающе.
Я готов был развернуться и черной тенью устремиться обратно, в тронный зал, где скрывался Сенэкс. Я хотел избавиться от этой множественности, убив того, кого больше всего ненавидел. И Голоса давили, кололи именно в это чувство. Было невыносимо больно и сложно гасить его в себе, сводя к минимуму, в котором можно с легкость захлебнуться.
Не запомнив, не осознав, я приблизился гобеленам, что свисали тяжелыми тканями с креплений у самого потолка и вдоль стен.
Ненависть. Глухая, мутная, яростная.
Я ненавидел этот мир, также как и он ненавидел меня.
Самодовольная и чрезмерно уверенная улыбка изогнула мои губы в оскале, и я сорвал герб Владыки Сенэкса со стены. Разорвал шелковистую ткань ногтями, вырвал клок и бросил к ногам. Тот бессмысленным и жалким полотном свернулся на мокром каменном полу. Символы...
Гербы и знамена, храмы и монументы, рабы и властители – всего лишь обозначения. Жалкие и грозные, ничего не стоящие.
Не оглядываясь, я достигнул своих покоев и заперся внутри, в стенах, куда никто не смел входить, кроме меня. Я не позволял. Страх или презрение гнали прочь – вовсе не важно. Мне нужно было одиночество, тишина, безмолвие и только я. Роскошь не к чему, все сиитшетские обычаи лишние. Мне нужен был лишь я.
Я размышлял, я строил свои планы, но и отдыхал от мерзости окружающего мира. Гниль и плесень, шум и скрежет, разве может существовать такое? Я закрывался ото всего, и пусть это было единственным, что осталось от меня прежнего. Я не хотел менять это. Мне были очень важны исцарапанные и исписанные схемами и пометками стены, почти кромешная темнота и запах пряного, почти горького.
И зеркала.
Я не знаю, что именно искал во всем этом. Скорее бессмысленно исследовал, отбирал для себя наиболее допустимое и нераздражающее. Окружал себя чем-то приемлемым, создавая лживую атмосферу утерянного спокойствия. Хлипкая завеса, удерживающая меня на грани человечности и отсекающая от всего мира.
Сенэксу о моем прибытии доложили немедленно, это непременно, но никто меня так и не побеспокоил в тот день. Ратхич сообщил во всех подробностях о гибели третьего Высшего.
Герб все так никто и не поднял.
====== Глава 2. Песнопения. Часть 9. ======