Страница 48 из 265
- Не смей мне говорить о грязи! Не ты ли наживаешься на всех этих притонах, ненасытно сгребая деньги и совершенно позабыв о кодексах ордена?! Не ты ли своевольно отпускал их владельцев на свободу, убеждая своих союзников в том, что их обвинения безосновательны? Не ты ли первым выступал за введение каст и регламент? И после этого сам занял лидирующие позиции в управление грязью? Ты! Все трясешься за Алтару?! Боишься последовать за ней?! Трепещи же, скоро от твоей власти и тебя самого ничего не останется! И Ты…
Незаметно вошедший в каюту Ратхич своевольно прервал связь, и потому последняя моя фраза уже прозвучала по инерции в пустой экран. Гнев и ярость разлились кипятком по венам, сжигали изнутри, оголяя каждый нерв, которые мгновенно заполняла собой ядовитая чернота. Я пылал и готов был удушить этого жалкого, уродливого старика голыми руками. Удушить, вырвать челюсть и растоптать омерзительное тело, смешав зловонную жижу с грязью, а затем сжечь все, чтобы и следа не осталось. Чтобы никто и не вспомнил. Никогда!
- Хозяин, прошу Вас спокойнее. Так и корабль повредить можно, а нам еще далеко лететь.
Слуга налил из кувшина в продолговатый, прозрачный стакан воды и подал мне. Я же в ослепляющей ярости вышиб бокал из его руки. Расплескав воду, стекло ударилось о пол и разбилось, разлетевшись мелкими, звенящими осколками.
====== Глава 2. Песнопения. Часть 4. ======
- Ни слова больше! Ничего! Ничего не желаю слышать! Иди! Мы оправляемся сейчас же! И выруби все сигналы! Чтобы ни один звук не доносился! Чтобы ни одна тварь не смогла нас достать!
С огорчением и каким-то странным состраданием смотря на разбитую посуду, киборг тяжело и с некой глубокой, исходящей из самой глубины души тоской, вздохнул. После чего привычно кивнул головой, поднимая тусклые глаза на меня.
- Как пожелаете, хозяин.
Я опустился в кресло, тяжело дыша, сжимая руки в кулаки и прокалывая белую плоть до крови. Ее темные капли окрасили пальцы своим ярким, кричащим цветом, расплылись влажными подтеками, а слуга же более не рискнул тревожить меня, покинул каюту, направляясь к рубке управления. Я же не удостоил его даже косым взглядом. Черные пряди волос медленно колыхались в воздухе, изображая затейливые узоры, и лишь на самых кончиках едва заметно искрились мелкими, красноватыми молниями, что так были похожи на только что выпущенную мною кровь. Я скорее почувствовал, чем услышал, как Ратхич покорно и беспрекословно запустил двигатели корабля, потом изменил курс, вводя в схемы опасный и сложный маршрут, который нельзя было доверять автопилоту.
Транспорт слегка вибрировал от работы двигателей, их гул нарушал такую желанную мною тишину. Мой маленький корабль всего с двумя путниками на борту скользил в темных, необъятных далях космоса, разрезая их подобно раскаленному ножу. А вокруг простирались бесконечные просторы Вселенной, для которой я и каждый – всего лишь искра, вспыхнувшая против разрозненности хаоса. И совершенно безразлично, что я горел среди подобных себе ярче и яростнее. Я был всего лишь пеплом, взвившимся с низов и осевшим на облаках по чьей-то незримой воле. Я – пепел. Я разжигал пожар перемен. Я – пламя. Я плавил мир вокруг. По своей ли воле я совершал все это или в угоду кому-то?
Кто знает…
И наконец-то, я смог сформулировать то, что так долго меня тревожило и мучило.
Все, что я видел, все, что помнил с самых малых лет: боль, страх, кровь, зеркало с тенями, страшные сны и даже жестокий белый Орттус с его необъяснимыми законами, все это не вызывало во мне удивления. Да, я смотрел и вглядывался в чуждые, пугающие силуэты, но не было того яркого чувства, когда впервые встречаешься с чем-то новым и мистическим. Я не удивлялся, будто бы уже зная, точнее вспоминая, вырывая отрывки откуда-то из темноты, что такое реально и возможно, что нет в этом какой-то великой тайны, того, чего нельзя узнать. Это можно списать на жестокость мира, приучивший с малых лет человека принимать все так, как есть, не помышляя об изменениях. Но тогда почему я рвался вперед, томясь от жажды перемен?
Нет удивления, нет любопытства.
Схожее чувство, наверное, возникает у человека, лишившегося памяти о себе и своей жизни. Он яростно рвется познать себя, но еще больше боится вспомнить что-то ужасное, тяжелые боли, что на время оказались забыты.
И все же странно, что Сенэкс, самый великий сиитшет в ту эпоху, обладающий почти безграничной властью, снизошел своим вниманием до грязного и жалкого раба, тем самым подписав себе своей же рукой смертоносный приговор. Он спас меня, избавил от рабства и повел за собой, фактически вытянул из низов до приемлемого элитой поведения. Зачем было тратить свое время на это? Скукой подобное уже нельзя было объяснить.
И не действуют си’иаты без какой-либо выгоды для себя и своего ордена.
Самым разумным пояснением было то, что Высший хотел изучить неожиданно выжившего на Орттусе слугу, не обладающего благословенным даром. Изучить, чтобы потом самому испить мощи стеклянного мира и, наконец-то, избавиться от опротивевших союзников-сиитшетов.
Погоня за властью, желание править всем миром единолично, и не важно, что обычных человеческих сил на это никогда не хватит. Безумного желания это не остановит. И хрупкая цепочка событий вплелась отравленной нитью, изменила ход истории, но этого никто не заметил, никто не предположил возможность существования силы у юного и такого жалкого ученика. А понял лишь мой мастер, но так нестерпимо поздно, когда уже ничего нельзя было остановить. Верхи власти уже оказались надломлены, практически разрушены, все держалось на двух еще живых правителях, только панический ропот уже мчался слитой волной по всем планетам и станциям. Весь мир застыл в ужасе, он забыл, что можно было скинуть цепи и раньше. Теперь он пытался выжить самостоятельно, своими слабыми, покрытыми мозолями руками рабов роя могилу прошлым устоям, прошлой Империи. Она доживала свои последние дни. Частицы ее праха уже уносились потоками времени, оставляя только зыбкую, хрустальную память, которая вскоре тоже должна была померкнуть в очищающем огне. А пламя изменений горело лишь ярче. Все желали свободы, разрушения оков, лелеяли надежду, что тот, кто придет следом, окажется достойнее. Рабы, слуги и простые люди, они никогда не были способны представить мир без подчинения.
И я следил за тем, чтобы огонь не угас в их руках.
Благородно? Даруя свободу и мир? Очищение от мерзости, что копилась веками?
О, нет. Нет. Я никогда, ни одну секунду своей жизни не желал возвести на осколках былой власти новое, совершенное государство с равноправием и добродетелью. Я не верил в свет и, читая древние верования Аросов и им подобных о свете, смеялся. Добра, спаведливости и правосудия не существует. Их просто не может быть. Есть гармония и красота, но они подчинены жестокости и эгоизму. Нет ничего совершеннее тьмы.
Лишь она дарует тот жизненно необходимый импульс развития. Лишь выживая, мы можем двигаться дальше, подниматься на новые высоты. Статика добра и всепомощи по своей основе приводит к застою и в конечном итоге к гибели.
И вселенной правила тьма в облике четырех владык, которые потеряли тот единственно верный путь, пролегающий на вершинах всего, а не в склизкой грязи, куда они пали и потянули за собой вся и всех. Я видел эту гниль и плесень, поглотившие все, пожравшие своим бездонным нутром истинно прекрасное, о чем напоминала только бесконечная пучина космоса со своими бесчисленными точками звезд. Необъятность и эфемерность ее вида вызывала из глубины не воспоминание, а отголоски, крошечные осколки эмоций, которые были самым лучшим, но таким древним ощущением. Я так страстно хотел познать его в полной мере, и я гневался на глупый, испорченный мир, который не мог дать мне этой возможности.
Я всей своей темной душой, всеми криками в своей голове жаждал красивой и беспощадной мести. Мести всем и вся, которая бы очистила путь возвращения к тому миросущестованию, что сохранилось лишь обрывочными фразами в незаписанных текстом легендах и преданиях. И я знал, что иду верным направлением. Возможно, все, что я сам себе твердил бессонными ночами, было самой простой и от того безжалостной до абсолюта ложью и самообманом. Я был готов смириться с этим, сойти с ума, ища и добиваясь несуществующего. Не нужен был возврат к прошлой жизни, к брату, к безмятежности. Не нужна была обыденная свобода без вечно нерушимых вопросов.