Страница 37 из 265
Коридор огромным ходом длился вперед, крича своими монолитными стенами о своей нерушимости. А я и не заметил, как Высший исчез, растворился в сотнях больших и маленьких ответвлений. Эскорт указывал вперед, в стеклянную арку, повисшую мостом между двумя залами двух зданий. Стекло, снова стекло. Это обманчивая прозрачность, намертво отделяющая беспомощное создание от мира и всего живого, давая взамен лишь возможность смотреть и бездействовать. Лишь стекло. В нем двоилось невообразимое сочетание живого и мертвого, растений и архитектуры, а в небесах пылали взрывами молнии, напоминая отзывы далекой, канувшей в веках или же наоборот, стремительно приближающейся войны. Молнии – незатейливые вестники, которые живут сами по себе. Они раскрытые ладони непознанного, где находимся все мы. И искры цивилизации смешны до приступа судороги, они подвластны мирозданию всецело и полностью, но мнят себе короны на головах и кинжалы в руках. Желают освобождения от всех правил и устоев, но такие ничтожно великие и самовлюбленные. Они слабым скоплением глупостей метаются в шторме, борются с ним, воюя меж собой. И гибнут, гибнут целыми горстями. О, если бы я знал, во что сделал несмелый шаг, если бы знал, какая расплата ждет впереди, я бы скорее сам умер, отказавшись от жизни и возможности хватать истрескавшимися губами соленый от бед воздух. Если бы я знал ответ на самый короткий вопрос из существующих, я бы смирился… Я бы не почувствовал всю чуждость своего присутствия в этом материальном мире, я бы не пожелал свободы и не стал менять все вокруг себя, перестраивая каждую мелочь в угоду своим прихотям. Я бы вернулся обратно в темноту, ибо жизнь есть большее проклятие, чем не-жизнь и смерть. Я бы не ощутил снедаемого изнутри голода, которого не было прежде, когда я еще не знал тяжести бытия. Стеклянный ход вывел в очередной каменный коридор, мрачный, как и прежние, но менее украшенный и обставленный мебелью. В конце него была лишь одна дверь, узкая, но высокая, состоящая из цельнолитой пластины с узором из деформированных треугольников в центре. Страж будничным движением коснулся указателя на стене около прохода, и дверь с шелестом поднялась вверх, скользнув в пространство между каменными частями стены.
Я вошел внутрь, не слыша, а скорее чувствуя легкое движение воздуха от закрывшегося за мною проема. Стража осталась снаружи, их шаги мерно угасли эхом в пространстве коридора.
Комната оказалась темной и пыльной. Две стены на стыке занимали окна во всю высоту, но они были плотно завешаны тяжелыми, грубыми даже на вид занавесами темного синего цвета, которые крепились у самого потолка в небольших, покрытых узорами нишах. Мебели было также мало, вся она была застелена такими же темными покрывалами и лоскутами, защищающими ее от грязи и пыли. И только большое, в человеческий рост, зеркало, старое, немного потускневшее, стояло в дальнем углу без какого-либо укрытия. Не знаю почему, но я четко различил его в сумраке закрытой от дневного света комнаты. Сообразив, как включается свет, я активировал лампы, что мгновенно засияли теплыми сферами, озаряющими мрачное помещение и сверкнувшими отражениями в зеркальной глади. Удивительно, как желтоватый свет может менять темноту, преображая ее чем-то таинственно-мистическим, но это тепло было таким же чужеродным, как и я, возможно, даже более меня. И холодность дождливого мира не исчезла от робкого освещения, даже не уменьшилась, а колючим сомнением засела внутри, в самых глубоких слоях моей души. Мир столицы видел слишком много желавших возвыситься или просто нормально жить, он знал и мог предугадать, наверное, каждый шаг любого, ступившего на его поверхность. И помнил ужас падения, всю боль, но не испытывал жалости и сострадания. Уже не осталось здесь той доподлинно живой жизни, которая толкает к развитию и движению. Остановилось все и замерло, без возможности дать ростки нового и иного. Покрылось мертвенной пылью, будто скорлупой склепа, а властители здесь были такими же старыми и уставшими, выжившими из своих сил, держащиеся лишь на ушедшей славе и страхе. За свои годы я видел роскошь, но она была слишком приторна и навязчива, а здесь как нигде естественна и привычна, сама собой разумеющаяся. Здесь и не оставалось ничего, кроме нее. Ничего кроме нестоящего внешнего облачения. Сиитшеты, Аросы, Диаасы и другие ордены, альянсы, их осколки и подражатели – все они выжали из себя последние крохи сил. Их имена уже не звучали громом, знамена потеряли цвета и яркость, не осталось веры в кодексах и канонах, создаваемых во многих тысячелетиях. Рано или поздно мир бы взорвался оглушительной войной сам, устав от бесполезности всего происходящего в нем. Он уже начал в то время вырождаться на многих планетах, преобразовываясь в подобия Орттуса. И страшный вопрос мучил меня в первые минуты пребывания в новом «доме»: не был ли я одним из кинжалов, посланным для самоубийства цивилизации. Орттус одарил меня своим благословением, оставил жизнь и отправил идти к другим звездам. Не так ли когда-то в древности белый, стеклянный мир обрел свой нынешний лик? Не принес ли кто-то семена отравы в благоухающие земли? Глухое одиночество с острыми когтями-вмешательствами непознанных сил давили и грызли, и я стоял, замерев посреди комнаты, опустив руки, не зная, что мне делать. Я чувствовал, как внутри нарастает невиданная волна отчаяния. Она накаляла и поднимала из ниоткуда черноту. Ее кислотный привкус уже разлился во рту и жег, жег и плавил.
Обреченность.
Нельзя понять, невозможно разбить завесу тайны до тех пор, пока она сама не решит отдаться в руки, раскрыться доступным текстом и свести с ума. Громада великого и еще неназванного упала на меня, захлестнула, заполнив легкие ядовитой жижей, дав последние секунды на то, чтобы запомнить сладость ушедшего. Зеркало с усмешкой множило мое отражение, искажая и выделяя порчу, пламя глаз и черноту. Злило, вызывая из меня ярость и обиду. Столько же пережито, вынесено, похоронено внутри. А я могу только наиграно рассмеяться стеклу в ответ и вновь замереть, а затем, осмелеть, подойти и схватиться за грани, полосующие до мяса руки. Второй я по ту сторону стекла слишком остро и уверенно повторил мои движения. Мы смеялись. Уже вместе. Это он, не я, смог выбраться из утопия. Это он, не я, прошел Орттус. Это он, не я, смог сорвать лживые цепи. Это он обладал силами подобными дару сиитшетов. Дар… Настоящий, пусть еще не понятый и не принятый, но воплощенный в моих когтистых руках. Или же я? Я чувствовал этот мир? Агонию его страха? Я пил ее, захлебываясь и желая еще и еще? Каждую минуту, каждую секунду, каждый миг все сильнее, и пламя в глазах разгоралось, пожирая точки зрачков, оставляя огненную пустошь, пылая все отчаяннее, отдавая все себя, пока не выгорало дотла, сменяясь густой, обволакивающейся тьмой. Я смеялся? Я? Смеялся всем вокруг, судьбе и даже прежнему себе, который не смел и думать о власти и мощи си’иатов, но в тайне, читая предания и легенды, желал, желал настолько, что само мироздание не посмело отказать мне? Я? И тот маленький святой мальчик, что дрожал и всхлипывал от каждого шороха, прятался за всемогущего брата, который бросил меня на произвол судьбы, принимающей боль и не знающий ничего кроме нее, но мечтал так самозабвенно, что мог на сломанных ногах сделать не один шаг, вырос и умер. Умер или тогда, в великой и никогда не знающей проигрышей столице, неумолимо умирал во мне, уступая свое место новому и беспощадному существу. Уже не оставалось места сомнениям и человечности. И Сенэкс был прав. Каждый имеет свое имя, его лишь нужно обрести самому и сдаться на милость непознанному. И оно навечно въестся в тебя. Резко всполох света от дрогнувшей сферы лампы, упавший на зеркало, выдернул меня из разрозненных, беспокойных мыслей и я увидел свое отражение, два пожара вместо глаз и жуткую улыбку, что резала мое новое лицо. Я смотрел и восхищался, привыкая, но еще не до конца осознавая, что это я. Я смотрел, не отрывая взгляда и не дыша... и зеркало треснуло, разлетелось острыми сияющими осколками, продолжающими отражать меня, врезаясь в стены и мебель, разрезая ткани и плоть. Хрупкое, оно не выдержало черноты, что вновь, как многое время назад, стала подниматься из зазеркалья, чтобы обнаружить себя и уже никогда не суметь вызвать страха во мне. Я снова огляделся в сумраке. Это место блистало своей возвышенность и изяществом, оно было все такое же чуждое, но возможно новому мне больше не нужно возвышаться до него, а ему, миру и всем, необходимо тянуться до меня, до моей темноты. Эгоистично и даже мерзко, но не это ли есть свобода? Она же не отсутствие ограничений, она есть многогранность желаемого. И проходя вглубь комнаты, распахивая занавес, я думал, почему я не могу использовать данное мне во благо себя, а не всех тех, кто не щадил ребенка, пил его кровь и шел по его костям. Я еще очень ярко помнил взгляд ужаса главы академии леди Стриктиос, а она та, кто посвятил свою жизнь воспитанию новых верных подданных величайшего и сильнейшего Ордена Сиитшетов. И она боялась меня. Меня безымянного раба, что был предметом насмешек целой академии, но выжил там, где гибли лучшее ее ученики и могущественные герои многих времен. И по злой воле я оказался способен на то, чему другие учились годами. Нужно было лишь отпустить эмоции, сорвать в бездну и отомстить. И пусть мне не хватало навыков и знаний, но я жаждал их и верил, нет, даже знал, что именно в обители Сенэкса, где сокрыто самое тайное, я найду ответы, я воплощу в себе все могущество, подобное си’иатам или же Орттусу, и больше никогда не опущусь ни перед кем на колени. Больше не прощу, не дам второго шанса. И я больше никогда не буду чувствовать! Никогда! Никогда не буду мучиться от внутренней боли, что изворачивается, сминая в своих колоссальных жерновах последние осколки самосознания и чего-то светлого, действительно важного и единственно прекрасного. Пусть не буду жить, а просто стану идти вперед по окровавленной, залитой чужой душой дорогой. Я не оставлю даже пепла от былого. Ничего. Буду я, лишь я. И свет лун столицы, что пробивался сквозь густую завесу пылающих туч в тот час, озарил меня, но тут же угас, поглощенный темнотой и дождем, его вытеснули молнии, вычерчивающие дрожащий в приступе силуэт раба, нашедшего свое единственное имя… Невидящим взглядом я скользнул по бушующему пейзажу и вновь обратился к осколкам старинного зеркала. Блеск разрядов стихии, желтый свет ламп и крошево стекла с моими отражениями, я медленно взглянул на них. Я помню, как разрезал небо белый, ветвящийся коготь, каким оглушительным был гром. И каким ужасающим был мой голос.