Страница 31 из 265
- Я не знаю, госпожа. Я сам не понимаю и ничего не могу объяснить. Я ничего не помню после того, как за мной погналась огромная, голодная тварь.
- Нэкреаст. Этот зверь нэкреаст. – Прервала меня сиитшет, потом кивнула, разрешая неожиданно выжившей мерзости говорить далее.
Я зачем-то ей солгал, хотя и понимал, что она почувствует ложь, угадает по глазам. Обычно так и происходило с любым, но тогда нет. Она все также смотрела на меня, недоумевая и ужасаясь одновременно. Она дрожала от испуга, я чувствовал это легко и, не задумываясь, словно просто дышал. Мне нравился ее страх, он уменьшал холод и пустоту. Он был сладок до приторности и упоителен как нектар. Кажется, я вновь слишком дерзко заулыбался, чем ввел свою могучую собеседницу в недоумение.
- Вот что это было за существо. Буду знать. Но что было дальше я не помню. Я просто очнулся около лифта, потом поднялся на нем обратно. А дальше вы и сами знаете.
- Допустим, так оно и было.
Глава академии поднялась, оправив на себе плащ, вызвала охрану, которые отключили поле и открыли дверь.
- Освободить.
И вышла, больше не оглядываясь, а стражи проводили меня в мою комнатку. Как были мне приятны темные стены и скупой облик мебели! Как же хорошо оказалось в этой маленькой, такой знакомой и близкой мне комнатке. В ней не было уюта и тепла, но было легко. Спокойно. Я раньше и не мог представить, что когда-нибудь буду так радоваться ей. Она была практически бесценной. На столе покорно ждал, кем-то заботливо приготовленный, простой, невкусный, но ужин. Хотя я совсем и не чувствовал ни голода, ни жажды, все же решил, что не стоит издеваться больше над собой. Синтетические брикеты, так называемой пищи, по сути, мерзкая гадость, если бы не бесчисленное множество вкусовых добавок. Только они не добавляли ни капли внешней привлекательности: мутные, серо-белые куски с редким бурым вкраплением оставались собой. Едва соленые, вязкие во рту. В детстве мне хотелось попробовать на вкус настоящую еду, сейчас это казалось неважным, не стоящим внимания. А после Орттуса это ощущение лишь усилилось. Через силу, заставляя себя, я проглотил один кусок и приник к бокалу. И едва не подавился. Омерзительный напиток режущей дрянью прокатился по языку. Я закашлял, отплевываясь и думая, что леди сиитшет все же решила избавиться от свалившейся ей на голову проблемы с помощью яда. Но нет. В стакане был обычный раствор, который подавали здесь всем изо дня в день. Он был сладким, почти приторным. Я его любил когда-то… А теперь, даже уловив несильный запах, становилось тошно от сладости. В ярости опрокинув поднос с ужином на пол, я упал в свою, почти забытую за время жуткого путешествия постель, и провалился в глубокий, беспокойный сон. Голоса все также звенели свистом в голове, но теперь казались далекими и смутными, на них вполне можно было не обращать внимания и просто отдыхать. Не знаю, был ли я счастлив, что остался жив и, пусть пострадав и изменившись, я все же вернулся. Не знаю, радовал ли меня страх со стороны си’иатов, но чувство безопасности, точнее, ощущение способности ответить давало некую уверенность. Может быть, мнимую и наигранную… А Орттус еще, наверняка, должен был взять свою плату за освобождение. Не знаю. Но все же я был уверен лишь в одном: в момент, когда я тонул в черной воде бездны, я думал, что летел. Я был уверен в этом. Наивно и даже по-детски рад, словно исполнилась самая заветная мечта. Захлебывался, глотал черноту и опускался вниз, не чувствуя направления. Летел? Расправил крылья, думая, что в моем жалком существовании забрезжил лучик света. Глупый мальчишка, раб. Нет, не полет это был, а самое настоящее низкое и жалкое падение. Практически самоубийство. Недопустимая слабость. Как я мог ему радоваться? Как мог желать? И все же слова Сенэкса навсегда отпечатались в моей памяти рваной, кровоточащей раной, их уже никогда нельзя было забыть. Они стали моим вечным спутником, клеймом на руках. Не смыть, не стереть, не вырезать с корнем. Возможно, и даже, скорее всего, Высший просто смеялся над ничтожеством, забавлялся и пытался всего лишь развеять свою скуку, но задел, пожег душу, разбудил что-то важное и сильное. Чужое. Все эти мысли были потом. Сон властно и настойчиво ковал вокруг тяжелые цепи, он снимал с истощенного тела и разума заботы, страхи и тревогу. Что бы ни случилось на поверхности безумной планеты, что бы ни ждало впереди, нужно было время, совсем немного, лишь пару часов для запретного – чтобы отрешиться от всего, позволить себе отдых и, возможно, последнюю минуту болезненного, страшного детства. Уже никогда у меня не могло возникнуть великодушного смирения и непринятия возможности того, что существование может быть легче, ярче и радостнее. Я уже никогда не смог бы покорно склонять голову, оставляя все переживания на ночные размышления и мечты. Я хотел видеть изменение. Я хотел вновь почувствовать ту черноту. Она оказалась не такой страшной, как в плоскости зеркала. В чем-то она была даже более милостива, чем «человечность»...
====== Глава 1. Глубина. Часть 9 ======
Пробуждение упало на меня резким ударом. Я распахнул глаза, и первое, что почувствовал в тот момент, было слабостью. Тянущая и глухая, она обволакивала каждую мышцу, будто скручивая и парализуя ее. В голове еще кружились острые клочья воспоминаний пережитого. Уже не такие яркие и отчетливые как прежде, они померкли из-за переизбытка эмоций и казались в тот миг, когда я лежал в своей постели, закрытый в маленькой каморке, ставшей совсем родной, очередным жутким и нереальным сном. В них совершенно не верилось, они отторгались всей душой. Я не был в составе группы си’иатов, не спускался на Орттус, не бежал по белой глади стекла в свете нереальных солнц, не падал и не тонул в черной пропасти. Не было этого ничего. Приснилось. Всего лишь иллюзия, подкинутая милостивым разумом для облегчения существования. Я бы очень этого хотел. Жить в страхе от самого себя, видеть изуродованную внешность, бояться зеркал – все это ужаснее в сто крат. Чувствовать себя не собой, мыслить чужим голосом, касаться всего не своими руками – практически вечно длящаяся казнь. И пусть это все дарует свободу, пусть пришьет перья к костям крыльев, пусть столкнет в настоящий, не лживый, струящийся потоками ветров полет, цена всегда определяет дар. А я, юный и еще не переставший тянуться к звездам обожженными руками, хотел сорваться и открыть все тайны. Как и все, как любой ребенок, я страдал от своего любопытства, хотя за свои годы научился задумываться о том, что могут ударить за него, что неизвестности следует бояться. Я хотел почувствовать хрусталь чуда на дрожащих пальцах, а оно обернулось кошмаром. Чудо. Оно вовсе не обязано быть снисходительным и добрым. Каких усилий стоило превозмочь себя и подняться, смахнуть с глаз пелену нереальности и наваждения, в которых не было тревог, только вялый, размеренный сон. Еще сложнее было устоять на слабых ногах, запутавшись в черных полосах волос. Они сплелись вокруг тела, опутали, и только от небрежного, неприятного касания к ним с намерением оторвать их от себя, распутались сами. Что делать дальше я не знал, не имел ни малейшего понятия. Выжил, вернулся, и как жить? Наверное, нечто подобное чувствуют воины, вернувшиеся с первой в их жизни войны. Они видели ужас и смерть. Она косила их братьев и сослуживцев, друзей и командиров, не щадила никого. И не было в ее ударах красоты, только вязкий, убиваемый плотью звук да грязь и боль. Нестерпимая боль, вызывающая мысль – «почему не я». Почему погибли те, кто был дорог сердцу, а я выжил, искупавшись в крови. А лучше бы лежал, разорванный и опаленный взрывом. Только бы они жили. И в пустом, холодном доме, где все родное и помнит смех и улыбки тех, кого больше нет, до судороги тошно. Бессилие. Как жить в пустоте. Ты вернулся, и мир вроде бы прежний. Только ты другой. Я в который раз прокручивал в голове все, что произошло. Меня так испугались, смотрели как на хищную тварь. Ждали, что я нападу, глупо и слепо. Вряд ли они назвали бы меня человеком. Вернулся с планеты после истечения такого отрывка времени. Небывалое.