Страница 29 из 265
Медленно приподняв руки, я хотел коснуться тяжелых век пальцами, снять с себя пелену наваждения, но в кожу врезалось что-то острое, возвращающее боль. Я испуганно и удивленно уставился на свои ладони, и ужас расползся вместе с пульсирующей кровью внутри. Все оледенело, а меня кинуло в мелкую дрожь.
Тонкие, худые до предела руки, были обтянуты белой, как самый чистый снег, кожей. Она казалась полупрозрачной, под ней змеились вены дергающимся в такт ударам сердца узором. Пальцы украшали длинные, такие же светлые ногти. Острые, их края блестели на свету, как заточенное лезвие. А на одном алела капелька моей крови. Я крепко зажмурился, тихо воя, и вновь распахнул глаза. Никаких изменений. Белые руки в черноте. Это было не возможно. Это был не я. В ярости я с гневом и непониманием ударил ладонью по полу, оставив в нем глубокие борозды, резко перевернулся на спину и запутался в своих волосах. Они густыми, черными, как смоль, прядями тянулись из водной глади. Казалось бы, тонкие, одного цвета с чернотой, они опутывали и не рвались, переливаясь в странном, исходящем от колонн свете. Я дернулся прочь от проклятой воды, ненавистного края, будто бы это простое, инстинктивное движение еще могло меня спасти. Заскользил в собственной крови, пачкая черноту алым, а волосы же обрезались об опасный край, надломились, распались на части. Одни остались, другие стекли черной массой в водную гладь. Я же вскочил на ноги, выставляя руки перед собой, не веря, что все происходящее мне не мерещится. Меня сильно трясло, и я был согласен на все: на то, что утонул, на то, что монстр растерзал меня, на то, что я сам разбился при падении. На все, лишь бы не видеть этот мрак на себе и частью себя. Он был сродни Орттусу, его истинной силе. Он влился в меня, изуродовал, сделал себе подобным. Неужели именно таким образом этот безумный мир находил себе хранителей? Он сделал меня одним из них, отражением, как все местные твари? Я метался из стороны в сторону, шипя и не видя ничего вокруг. Черные плети колыхались на уровне колен. А после надрывный крик вырвался из горла, когда с моей головы потекли чернейшие полосы, сливаясь в вязкую жижу, и застыли они лишь тогда, когда достигли границы пола, образуя из себя тонкие, идеально-прямые волосы единого черного цвета. Я, наверное, сошел с ума, умер, а это была моя кара за слабость и смирение при жизни.
Вцепившись в пряди у самых корней, я тянул их, вырывая и бросая на пол, к ногам, отшвыривал их от себя и отходя все дальше и дальше от отравленного сумасшествием места. Вырванные волосы расплывались темными каплями, истончались и испарялись, поднимаясь мрачным дымом, а из поврежденной кожи вырастали другие. Они вытягивались, пульсировали, сплетаясь нитями между собой, сплавляясь и образуя ужасающие фигуры. Вились руками, а порой и целыми человеческими силуэтами в холодном пространстве. Двигались, склонялись надо мной, проводили тонкими когтями по шее и щекам, оставляя неглубокие царапины. А я бездумно и безжалостно продолжал их рвать и бросать в стороны.
Мои руки изрезались, черные паутины сдирали кожу и плоть, а смешение черного и кровавого еще более сводило в пучину непередаваемого, неконтролируемого ужаса. Вконец обессиленный я опустился, заходясь в истерике, на колени и замер, мелко трясясь и содрогаясь в хрипах, отказываясь верить в происходящее, а волны, что неожиданно достигли края, выплеснулись на него и добрались до меня, обвивали худое, белое тело, прирастая к моим волосам. Время неумолимо капало, омертвляя мое разорванное сознание, вливаясь в него мерными, монотонными звуками капели. Я все также сидел у воды, слегка покачиваясь из стороны в сторону, а внутри бесчисленным хором переливались голоса. В основном они кричали или что-то неразборчиво произносили намного тише, чем обычным шепотом. Мучили меня. Они не уходили, не утихали, и даже плотно зажимая уши, не удавалось избавиться от навязчивого звука. Он будто бы горел внутри, просто был. Сам по себе, и с ним не было возможности бороться. Я не мог поверить в реальность всего, что случилось. Это был воплощенный кошмар. Бред душевнобольного, но никак не настоящие события, что сплелись тугой путиной и опутали мир. Какое-то дикое отражение. Это был даже не сон, это иллюзия. Орттус просто играл со мной. Я же погиб в его чертогах, и теперь планета мстила незваной душе. Правда же? Это всего лишь мираж? Я просто и глупо умер? И это то, что находится за чертой? Невозможно. Невозможно. Невозможно. Но все происходило, и боль, терзающая как тело, так и душу, была одним из подтверждений. Я тупо смотрел в пол, не различая ничего перед собой, сосредоточив все свои мысли на единственном ощущении. Оно было необъяснимым, будто некое состояние таилось во мне, ждало своего часа, чтобы раскрыться и развернуться великими, неудержимыми лепестками или же вспыхнуть и спалить все дотла. Это нечто затаилось, едва сдерживаясь от последнего рывка к свободе, но при подобном желании строго подчинялось и подстраивалось под те эмоции и ощущения, что я тогда испытывал. Оно позволяло влиять на себя. Совсем немного, лишь не разрывая выставленную против шторма руку, но смирялось и не ранило. Я осторожно вытянул ладонь перед собой, распрямил пальцы, повернул в сторону бездны и резко развел их в стороны. По черной глади моментально пролетела волна, всколыхнув туман. Откуда-то сорвался порыв ветра, принося ко мне протяжный стон великого нечто, таящегося в глубине. И все стихло, только на острых когтях слабо сверкнула тонкая молния. Очнувшись после увиденного от больного забытья, я медленно поднялся на ноги. Волосы рассыпались по плечам и ужасно мешали, обвиваясь вокруг рук. Внутри чувствовался жар, он пронизывал каждую клетку, выходил, оставляя после себя вездесущий холод и пустоту. Отчего-то подумалось, что в таком ничто лучше всего будет гореть пламя. Оно, разумеется, не будет привычным, золотистым, а явится черным и неумолимым, но лучше его пылать не будет ни что иное, насколько бы сильно этого не хотелось. Как же безумно холодно было. При дыхании в воздух вырывался густой пар, а туман все плотнее обступал со всех сторон, молча, намереваясь лишить храм всех очертаний, скрыть отступившую темноту и жутких тварей, живущих в ней. Я плохо чувствовал свое тело, оно будто бы онемело или заново училось действовать и жить. Каждое движение давалось с великим трудом и было иным, совершенно непонятным, я словно вырос, лишился привычных мерок и жестов. Было сложно идти, и я зябко обнимал себя за плечи. Идти… Куда? Этот мир отравлен и извращен, но назад путь оставался один. Я блуждал по зале, теряясь в абсолютно неотличимых колоннах и поворотах берега. Белесая дымка только усугубляла поиски. Один раз где-то вдали мелькнул силуэт испуганной твари, но сразу же растворился, исчезая, убегая от меня прочь. Но никакого входа и выхода так нигде и не обнаружилось, а я не придумал ничего лучше, как вернуться на место своего падения. Было видно, что стена и потолок разрушены давно, ломаные края еще в прошлом утратили свою остроту, сгладились, а обломки устилали пол под ними, образовывали насыпь. Так как особого выбора не было, я попробовал взобраться по этим глыбам наверх. Как странно, что некогда белое стекло обратилось черным, с легким вкраплением в нем белых искр. Или же это была одна из загадок Орттуса, его привычное изменение, а вовсе не реакция на случай со мной? Стекло было скользким, шатким, а рукам мешали длинные ногти. Они были такими тонкими и полупрозрачными, я боялся их сломать, вырывать из пальцев, но когда, поскользнувшись, чуть не упал, я зацепился ими за обделенную рельефом стену. Когти прокололи стекло, врезались в него, прочно задержавшись, тем самым замедлив падение. Оказалось, что выход обратно до смешного был прост. Приходилось лишь не бояться использовать проклятые дары. Неужели, наигравшись, мир отступил, даже дал странный и, казалось бы, не логичный шанс на свободу – подобно зверю выползти из недр на дневной свет несуществующих светил. Или же я теперь стал частью Орттуса, обреченный вечно скитаться по его долинам и храмам, ища несуществующий способ вернуться? А когда злоба и ненависть сыграют свою роль, поглотив остатки уцелевшего в белом кошмаре рассудка, то я должен был бы срываться на каждом, кто приходил извне, стал бы одним из темных призраков. Подобием тех, что гнались за мной. И мне оставалось бы только чахнуть, забывать себя, в конце обернувшись тусклым куском белого стекла. Вскоре я уже был в узком коридоре над залой. Оказывается, он был совсем пустым. По его изогнутому ходу не чередовались колонны и статуи, не было и ответвлений. Прямой, темный, заполненный затхлым, тяжелым воздухом, который давил и съедал звуки. Он вовсе не был мертвым, просто им никто и никогда не дышал до меня, потому он и не знал, как жить. Я туманно слышал голоса, они звучали в моем сознании, но не было у них источника. Тихие, они то угасали, то звенели хрустальной трелью, плавились и горели от боли. И что-то во мне было безмерно радо чужим мукам, она казалось сладкой и вкусной, как горячий шоколад на льду. Коридор вел вперед, слегка уходя под углом вверх, а после, к моей истерической радости, сменился чередой небольших залов, затем развилкой с шестью вратами. Я выбирал наугад и двигался дальше, не задумываясь, что в хитросплетениях, сооруженных чьей-то больной фантазией, скрывались существа, созданные лишь для одной цели – убивать. Терять же мне было нечего, а эмоции после пережитого и необъяснимого уже не могли цвести в своей полной силе. Они замерзли, как и я, и, наверное, даже при смертельной опасности не взметнулись бы вверх стаей паники и желанием выжить. За это можно и было поблагодарить, ибо бесцветное равнодушие лучше истерики и обреченной апатии. От него просто становится хорошо, не нужно переживать и думать о возможных вариантах дальнейших событий. Только идти и принимать все, что выпадет на хрупкие руки. Но когда-то же я должен был очнуться… Абсолютный холод немного ослабел, он отступил в глубины великого сооружения, сдавая свои позиции перед пусть лживым, но все же слегка греющим теплом поверхности. Я медленно, но уверенно поднимался по уровням. И пусть о выходе еще не могло быть и речи, но черная бездна оставалась все дальше за спиной. Очень хотелось пить, но можно было лишь идти вперед. На стенах стали появляться фрески, и они казались знакомыми. Тогда я и не задумывался, что вижу в полной темноте. Хотя вряд ли это можно было назвать зрением, неразборчивое чувство знания того, что именно так есть, так будет или же так изменится через определенный отрезок времени. Можно было бы сильнее сконцентрироваться на этом чувстве, но оно, несомненно, тут же бы пропало, испугавшись дерзкой смелости, скрывшись в самых темных уголках мыслей. Для него было еще слишком рано, оно довольствовалось тем, что однажды должен был наступить момент, когда внезапно одаренное существо будет достойно владеть им в совершенстве. Стекло под ногами неожиданно утратило свою гладкость, окрасившись узорами из порезов и ям. Стены также были в глубоких ранах, уже покрытых белым налетом времени. Пройдя еще немного, я оказался на прежнем месте сражения, но все выглядело так, будто кто-то старательно стер и убрал все следы. Поврежденные картины и отметины выстрелов немного сгладились, избавились от темных пятен, а трупы и даже разводы крови совсем исчезли. Только забытыми следами чьего-то присутствия остались выроненные вещи: оружие, инфокарта, маленький сосуд на ремешке, энергоячейка и даже си’иатский плащ. Подобрав брошенную мантию, я накинул ее на плечи. Мне было холодно, хотя температура не была слишком низкой, но лед жег изнутри. Глухо отдавались в пустых пространствах мои шаги, но ничто более не тревожило вездесущий покой. Орттус не видел во мне угрозы, потому и не спускал своих верных стражей, а прежние нежданные гости уже давно покинули этот мир тем или иным образом. И это пугало больше, чем радовало отсутствие хищников на пути. Однообразные помещения уже начинали раздражать, казалось, что я блуждал по лабиринту совершенно не различимых комнат и переплетений между ними, и им не существовало конца. Удивительно, что у всех статуй и монументов, притаившихся в тенях и нишах коридоров, неожиданно проступили лица. Еще совсем неясно и мутно, показывая лишь намеки на истинные черты, но уже различимо. Никто бы не сказал, что скульптуры не имели ликов. Еще одна загадка или же прямое указания на нечто, чего еще не бывало в истории? Проходя мимо них, я заметил долгожданный луч света, струящийся по ступеням. Он робко крался внутрь чужой обители, дробился в преградах, растворялся, сливаясь со мраком, но все же горел белым и звал. Флаг спасения. Хрупкий и такой же лживый. Он был воскресающей надеждой. Наконец-то я нашел выход и выбрался на поверхность. Белый, повсюду белый свет и острое, мутное стекло, не утратившее своего вида. День. И в небе было лишь одно солнце. Маленький, светлый диск в молочной серости. Он больше не играл со мной. Можно было сделать полный, насыщающий глоток воздуха, расправить плечи и на жалкий миг выдохнуть, прикрыть глаза и ни о чем не думать. Забыться и пить мертвый свет, впитывая кожей. Немного пожить. Возможно, еще не все рухнуло, и у меня еще оставался крошечный шанс вернуться. Кем и к кому? Я не решался вновь смотреть на свои руки. Я больше всего хотел сбежать отсюда. В прогнившие стены станции, отравленный топливными выхлопами ангары, к огромному окну, отрезающему от меня настоящий мир, мерцающий бесконечностью и разнообразностью, но живущий без миражей и неслышимых криков. Нужно было просто отыскать лифт, добраться до него и… предстать пред теми, кто сотнями погибал здесь. Орбитальный лифт. А его было видно даже от сюда, он тонкой иглой впивался в небо, прокалывая светлую пленку, и рос дальше, к полумесяцу звездного города.