Страница 251 из 265
Тиш-шь…
Я был один.
Я был другой.
Я есть теперь.
Я буду.
Я – Все.
Тьма вокруг, тьма повсюду. Все – она. Все – я.
Чернота.
Пустота…
Я так хочу увидеть Отешра!
И-и-и-и!
И зеркало раскололось, разломилось по диагонали на неровные части, осыпаясь мелкими клочьями. Оно расчертилось царапинами клыкастых жил, а в нем проявился Я.
Черная тень с алыми, испуганными глазами, что в панике ощупывала пальцами с тонкими, длинными когтями собственное лицо. От прикосновений черная кожа обращалась белой, все больше и сильнее вырисовывая из меня одну из конечностей, которую когда-то звали странным и вязким словом «человек».
Только черные, липкие волосы, что струились по телу и уходили в толщу черноты под ногами, выдавали во мне ярко и непримиримо простую истину меня, того, кем я являлся еще до того, как все стало, до того, как Все началось.
Черные волосы. Черные. Гуще и ядовитее тьмы.
И-и-и…
- Инхаманум!
Произнес я бесконечным хором, множащихся голосов, обнажая ряд белых, острых зубов. И улыбнулся.
- Инхаманум. Я помню.
И тьма взорвалась.
Многоцветие переливов вспыхнуло на всех спектрах и излучениях, перекрываясь, приумножаясь и исчезая в смешении и рождении. Все времена оказались реальными и равнозначными в одну точку времени, а затем снова исчезли, чтобы устремиться во всех направлениях и, может быть, не воплотиться никогда или стать иным.
А потом обрушилась белоснежность.
Секунда. Две.
Вечность.
И ничего.
Все погасло.
Снова темнота, но теперь подернутая ажурными и витиеватыми линиями красок, что иногда сходили в бесцветие и вновь воплощались Чернотой. Но чаще они оставались размытыми пятнами, что переливались и перетекали из одного в другое. Эту многогранность подсвечивали неверные и лживые лучи, возникающие словно бы из ниоткуда. Пылающие и орошающие все невыносимым холодом, они вспыхивали в каком-либо участке, вырывали из мрака тот или иной цвет, наполняли его яркостью, а после бесследно пропадали, оставляя за выбранным цветом мгновения мерцания во тьме.
Их было так много…
Красиво…
А я... Я – Инхаманум.
Я вспомнил имя, что сам себе избрал, и оно в достаточной мере отражало меня. Звонкое и громкое, грохочущее знаменем и гимном. Имя оказалось слишком тяжелым для простых человеческих плеч, потому мне пришлось вернуться.
Но я так и хотел.
Я думал, что короткого человеческого пути хватит, чтобы все понять.
Я ошибся.
И потерял себя.
Зеркало показывало меня. Равнодушно и по моему же желанию, но менять свой облик я не видел смысла. Это я. Я таков. У меня есть имя. Я почти осознал все.
Почти слияние.
Но какие же худые у меня руки…
Тонкие, облепленные белой кожей кости, с плотной сеткой черных шрамов порчи, что сплетались в единое полотно на пальцах с острыми когтями. Когти же почему-то оказались покрыты золотом и ярко выделялись на контрасте черного и белого.
Пальцы.
Худые и дрожащие.
Я ими создавал…
Чернота…
Я думал, что она сменилась ночью, что она ушла, но нет… Опять обман и ложь. И снова лесть самому себе, для успокоения и смирения. Я успел уничтожить Все, но после ужаснулся. Ничего, кроме меня не осталось. Но и не было никогда.
А Чернота… она переселилась в меня. Она внутри. Она всюду, ибо она есть Я.
Я…
И-и-и…
Опять шепот. Я слышал!
Слышал!
Теперь я помню свое имя. Я должен…
Тишь…
Я так чужд, я слишком черен для цветного мира.
Идти, казалось, так больно, но я все равно сорвался на бег по стеклянным и резным линиям. Они лопались под моими ступнями, шипели и изливались острыми брызгами – остаточной материальностью кислоты.
Бежал.
Я. Бесчеловечный. Я, тот, кого не должно быть, чтобы было все. Но Я есть все. Я. И ничего более.
Мое всемогущество убивало, выставляя напоказ то, что я неприемлем для конечности, но одинок для себя самого.
И-и-и!
Боль пронзила мое ядовитое тело, а ноги заскользили по черному зеркалу, что вмиг стало липким и бездонным, как зыбкие пески. Я провалился в них, в пепел и сажу, глотая горечь и сухость, но упал в разноцветие. И мое падение что-то мне напомнило, оно вдруг обратилось настоящим полетом, а прежние брызги – подлинными, единственно верными звездами. Они проносились рядом со мной, почти через мое бесплотное тело, но всегда оставались такими маленькими, такими жаждущими жить, что я вспомнил стеклянную преграду – окно. Когда-то оно не позволяло мне или не позволит дотронуться до них…
Но…
Мелкие искры. Они могут ослепительно взрываться, уничтожая все своей мощью.
Ди’ираиш.
Сколько времени прошелестело мимо? Миг или очередная вечность?
А важно ли это?
Нет…
Ибо нет ничего, лишь Я.
Я так решил, и так стало. Но больно… больно…
Я снова почувствовал, что растворяюсь, становлюсь чернотой, что всегда была мною, а я был ею. Все одно. Все – Я. Может оно и к лучшему, растаять здесь, навсегда исчезнуть, чтобы не быть, чтобы не чувствовать боль. Кажется, я только этого и хотел, но потом вспомнил первое.
Мысль. Та была, та есть сейчас, та будет.
Я не хотел повторять свой многоликий путь от начала. Я не хотел вновь ошибаться.
Уже прошел. Уже ощутил. Достаточно. Слишком мучительно и остро.
Хочу вернуть…
Хочу подставить свои худые, дрожащие ладони под не жалящее сияние Отешра.
Рокот.
Я услышал тихие, тихие всхлипы.
Они словно бы были рядом, но двоились эхом, превращаясь в мираж и Вечный сон. Я едва их не пропустил, едва смог обратить внимание, громко оповестившее, что я почти успел потерять себя. Стоило огромных сил, чтобы подняться. И я даже не заметил, как потухшие точки когда-то живущих звезд скатились с меня звенящим хрустальным песком, осыпались прахом.
Всхлип.
Я обернулся.
За моей спиной, сжавшись и обняв себя за притянутые к груди колени, сидел, слегка покачиваясь, маленький мальчик. Ему было не больше четырех лет, но он был настолько истощенный и слабый, а возраст терялся из-за тяжелого, наполненного обидой взгляда. И кровавые подтеки и ссадины на руках гордо заявляли о том, что маленькое существо отчаянно и яростно сражалось за крохи отведенных ему дней.
Я обошел его вокруг, пристально рассматривая и не задумываясь о том, что могу напугать истерзанное существо. В черноте это было совсем не важным. Совершенно лишним. Здесь не находилось места для чувств. Только двойственность и вечность.
Мальчик плакал.
Он задыхался от рыданий, изо всех сил пытался скрыть свою жалкую и презренную слабость, давился всхлипами, но блестящие льдом в темноте слезы все равно лились из светлых, воспаленных глаз.
Он плакал не от боли, не от тяжести своих малых дней и не от ран. Его одолевала обида. Детская и самая искренняя обида, которую никак не удавалось смирить. Ни одно объяснение не могло облегчить терзаний, ибо ничто не было способно оправдать жестокость, с которой пришлось столкнуться, родившись.
Обида и разочарование за отвержение.
Он плакал, беззащитный и одинокий, оставленный всеми.
Взъерошенные светлые волосы трепал невидимый ветер, на них блестели крупицы инея, что настыли от холода черноты или от безжалостности конечности. Одежда была изношена и порвана, свисала неаккуратными нитками. Босой, с окровавленными, исполосованными об острые камни ногами. Мальчик тер крошечными ладонями покрасневшие веки, размазывая выступающую вместе со слезами кровь по щекам. Губы его потрескались от жажды, тоже кровоточили, но ребенок не обращал внимания и на это.
Его боль была безмерно сильнее любой раны.
Всхлип.
Я опустился перед ним на колени и тихо, чтобы не напугать, задал простой и, возможно, неимоверно глупый вопрос:
- Почему ты плачешь?
- Мне больно.
Голос мальчика оказался очень тонким и мягким. Неестественно чувственным для черноты и окружающей пустоты после убитого мира. Он прозвучал легко, будто ответ мог избавить его от толики мук и отчаяния, съедающего изнутри. Мой же прошипел хором.