ИНХАМАНУМ. Книга Черная

Но маска никак не исчезала, и ей не хватало только капли блеска и алого огня в глазах, чтобы стать моей точной копией.

- Играешь со мной?

Зло, с колкой ненавистью и токсичной яростью прошипел я, смотря на линии своего лица, но обращаясь к всемогущей черноте. Она, разумеется, не ответила, только где-то непредсказуемо далеко посмеялась и облизнулась, предвкушая новую порцию приторной до горечи боли. А по скулам маски пробежался яркий блик, обидно показывающий лживость предмета и абсолютно непредсказуемую, несомненно, опасную цель его существования.

- Смеешься. Тебе весело? Моя боль настолько сладкая, что ты выстраиваешь и плетешь звенящие сети, в которых я путаюсь? И этот звон привлекает тебя, не дает шанса просмотреть момент апогея моего страха? Не позволяет пропустить самое приторное? Так?! Тебе все мало? Чего ты добиваешься… чего? Мы все для тебя куклы, подвешенные на цепях и крюках? Так ты находишь себе усладу? Бессмысленная, безжалостная, безумная игра!

Ответа, конечно же, не было. И я его не ждал, даже не надеялся, но отчетливо и обреченно понимал, что больше не выдержу коварной пытки. Если прежде я каким-то образом сдерживался, мог контролировать себя и хотя бы внешне вписываться в общие рамки человечности и разумности, то после очередного витка событий утратил и это. Я окончательно запутался в происходящем и растерял свои силы, желания и мотивы. У меня не осталось совершенно ничего, даже эмоции были высосаны до последней капли. Лишь пустота, в которой находился я сам, а пустота являлась мною. И черты, главной и препятствующей границы между двумя этими частями не было. Их не удавалось заметить или как-то ощутить. Можно было подумать, что их просто не существовало, не могло быть, но возможно ли это? Пустота и я.

И лишь картинки общего фона пестрели вокруг ядовитыми, искусственно созданными оттенками красок. Но все же возникало непредвиденное чувство, которое вводило в заблуждение еще больше. Оно было странным, ненормальным и пугающим до упоения и опьянения. Словно транс или дурманящий эфир. Почему-то думалось, что значение первого понятия являлось несколько иным. Что-то было не так в этом обычном и банальном слове, использующемся едва ли не каждый день. Пустота. Она не означала отсутствие всего, а только показывала на иной уровень организации… чего-то. Запредельный для человеческого понимания, но выражающийся именно в этом сравнении – я и пустота. Открывалось что-то новое, непознанное, но истинно важное для меня.

Пустота.

Не исчезновение живого и неживого, не смерть живущего, не тотальное ограничение возможности появления нового, нечто другое, но при этом обладающее и такими же вариантами развития. Только они на фоне всего остального казались мелкими и малозначимыми, будто ставшие лишь одной линией в бесконечном клубке. Она же рождалась чем-то бескрайне великим и всемогущим настолько, что для любого смертного казалась самым простым и одновременно чудовищным Ничем.

Я – Ничто.

Ничто…

Первый шаг – зачатие.

Естественный поворот жизни, где две особи создавали новую, подобную себе. Не таинство это и не феерия, а обыденное действо, которое происходило из эпохи в эпоху с самого первого мига появление живых существ. В этом развитии совершенно не важно наличие разума, лишь физиология и инстинкты, гормоны. Но человек есть человек другой, как бы не были различны люди, ни одна клетка не убивала другую при создании еще одной.

Сенэкс был бесплоден. И величайшая наука величайшей цивилизации, покорившей космос, освоившей особый дар, победившей всех противников и торжествующей многие, многие века, не смогла исправить затейливую оплошность природы. Высший не мог иметь детей. Укадарэя же подарила ему сына, в рождение которого сиитшет не смог поверить, но не было лжи и в словах рабыни. Ей не было смысла лгать, хотя бы своему старшему сыну, который возненавидел ненужного для него младшего брата за разбавленную кровь. Она же меняет цвет, если в нее примешиваются капли крови правителей.

Укадарэя страдала, но любила. И даже мучительные терзания беременности не смогли зародить в ней тени ненависти к своему ребенку, который обрек ее на изгнание и неизвестную, незаметную смерть в грязи. Она приняла за новую жизнь медленное загнивание в низинах Деашдде, почти не обратила внимание и на понижение касты, найдя в своем новорожденном сыне нечто большее, что в такой же степени не позволило дать матери для своего дитя имя. Рабыня сгнивала изнутри, вынашивая наследника Сенэкса. Верила всем сердцем в эту правду, не задумываясь о том, что в естественном развитии существования двух особей человеческого рода могло возникнуть нечто столь уникальное, что выделило бы огромный мир си’иатов внешне ленивым росчерком. Как могла повлиять линия жизни рабыни на историю великого культа? Масштабы несоотносимы, а потому и в лихорадочном сне не могла зародиться и мелкая искра такого сомнения.

Но где же ложь? Чей страх виновен в рождении новой боли?

Яда неправды не было. И отец, и мать кричали об истине, точно зная, что именно их слова единственно правдивы. Но вместе они почувствовали сгущающуюся завесу пелены и попытались уничтожить друг друга. То была самая первая, инстинктивная попытка спастись от злобы враждебного для всех мира, но именно она породила еще большую ошибку. Боль умножилась троекратно, преувеличив ненависть родителей друг к другу. Они сделали все, чтобы не видеться, чтобы никогда не встречаться и погибнуть без свидетельства своего родного врага. Но не закралось ли и в это немыслимая, жестокая воля бессмертного и всемогущего Творца? Что если он пожелал для какой-то странной, своей непостижимой цели показать несмышленому, наивному, возлюбившему мир мальчике всю порочность и бесполезность мира? Если эта боль была необходима? Для ненависти ко всему и вся?

И тогда дитя замкнулось, затаилось в себе, заслонившись дрожащими, избитыми до крови и ран о холодную дверь первой клетки пальцами. Оно попыталось как-то вернуть то непередаваемое чувство восторга, которое возникло очень резко, а потом еще быстрее было отобрано в угоду чего-то непонятного и острого. Ненависть была достигнута. Но для чего?

Зачатие – сама основа. Но почему чернота проявилась раньше? Задолго до того, как я утонул на Орттусе? Может быть, и он всего лишь самая обычная и банальная фальшь? Масштабная декорация для одного игрока? Кто знает, могло случиться так, что естественный прием самозащиты – отторжение от себя окружающего, привело к промедлению и застою. События ожидали момента наступления действия и воплощения себя в жизнь, но время все шло и длилось, не собираясь прибегать к исполнению Великого Желания. Тогда понадобилось нечто, что заставило бы встать на острую, разрезающую до костей грань, на лезвие меча. И планета белого стекла подошла наилучшим образом. Она была той точкой отсчета, ударившей больно, но заковавшей в непреодолимые грани единственного пути. Этим и можно объяснить странное поведение наставницы учеников темного культа, которая почему-то не смогла осознать опасность своего деяния и вышла против воли верховного правителя, который отдал под ее опеку и надзор мальчишку. Как в этом можно не узреть особое отношение сиитшета к ребенку? Как можно было рисковать им?

Зачатие – чужая воля.

Шаг второй – рождение.

Как могло случиться так, что родному сыну мать не соизволила даровать самый главный подарок – имя? Неужели возможно такое в мире, где полет из одной галактики в другую является совершенно обыденным и неромантичным делом? Это что-то из ряда бытового движения, не больше. И как на фоне такого развития даже самых низших классов могла возникнуть ситуация безымянности? Невозможно. Была причина.

Она родила дитя, заботилась о нем, пока могла, и успела взять со старшего сына вечную и жестокую клятву о том, что если что-то случиться, что если сама женщина куда-то исчезнет, то тот, уже взрослый юноша, обязательно позаботится о своем маленьком и слабом брате. Укадарэя предрекла свою гибель и позаботилась о том, чтобы и после ее ухода младший сын смог как-нибудь выжить. Она сделал все, что могла. Так как же она не смогла дать имени? И может ли страх объяснить такой поступок? Но какая основа у этого страха, если изгнание свершилось, а смерть приближается все стремительнее? Ничего не оставалось! Лишь пустота и мрак, где было необходимо выживать вопреки злостному старанию всего остального мира. Чего можно было опасаться в таких обстоятельствах? Терять кроме друг друга было некого. И лишь память могла напоминать обо всем, но и наречение даже самого короткого звучания, было бы очень ценным даром. Как же могло все обернуться так, что любимый сын остался без имени?