Страница 233 из 265
В обрамлении бордового липкие, тянущиеся за пальцами линии крови творца Аросы виделись самым белым, самым ярким цветом, который мне когда-либо приходилось наблюдать. Они мерцали и слегка переливались золотисто-желтоватым оттенком, когда вытягивались и капали вниз, на кожу или сплав стола. Но от моего прикосновения рана мгновенно почернела, словно обуглилась и стала крошиться черным пеплом. Капли же, что я вырвал из плоти, теперь, попадая обратно, шипели кислотой, жалились, орошая мелкими брызгами, и наполняли воздух едким, вызывающим тошноту запахом гнили и плесени. Они пузырились, будто накаляясь на углях, горели огнем, испускающим ворохи мелких, но подлинно золотых искр, истлевающих в воздухе и исчезающих. Рядом же появлялись такие же маленькие и хлипкие молнии, звенящие хрусталем.
Урихш понял меня без слов, он отставил на тумбу чашу и взамен подхватил стеклянный, пустой сосуд, быстро поднося его ко мне. Но переложить в него мерцающие капли, к сожалению, не удалось. Они резко вспыхнули и засияли, будто испуская из себя мелкие частички, такой же светящейся пыли, а затем этот свет стал гаснуть. Он гас стремительно и неумолимо, потом и вовсе исчез, оставив вещество светлым, остаточно охристым.
Все это произошло так быстро, всего за какие-то безжалостные доли секунды. И когда я хотел стряхнуть с пальцев жидкость в колбу, то она потемнела, стала серой, затвердела и покрылась сеточкой изломанных трещин. На дно сосуда опустились уже ошметки темного, неживого вещества, которое не имело способности одарить изучающих его какими-либо полезными знаниями и сведениями.
- Вывод: испорчено. – Изрек нечеловеческим, стальным голосом урихш, все же закрывая
тару плотной крышкой и отставляя ее на другой стол.
- Да. – Огорченно произнес я. – Этого и следовало ожидать.
Залу накрыла пелена давящей тишины, даже сирены аппаратов умолкли и больше не оскорбляли мой покой. В этой тишине я не сразу обратил внимание на то, что больше не слышались тяжелые, надрывные всхлипы жертвы, что тот издавал при каждом вдохе. И я был почти уверен, что из-за сосредоточения всего внимания на сборе священной жидкости, оказался упущен краткий момент смерти лабораторной игрушки. Это не огорчало и было даже ожидаемым. Я подозревал, что слабые духом погибнут при таком касании непознанных сил.
Но мужчина еще дышал.
Размеренно и бесшумно, будто не причиняла ему жуткая боль страданий, не заставляла сходить с ума от убивающих мучений. Только воспаленные, залитые влагой и покрасневшие глаза в немом вопле были распахнуты и невидящим взором устремлялись вверх. Зрачки расширились настолько, что почти поглотили радужную оболочку, а от краев век медленно, но отчетливо потянулись тонкие линии, напоминающие мою порчу. Они не скрывались и при моем наблюдении распространились по коже лица до губ, затем окрасили их в черный, насытили темным. Но стоило на секунду замереть этой краске, как она пропала, впиталась и разошлась по деснам внутри. Осталась лишь белая, почти фарфоровая и совсем неживая кожа.
Я провел рукой над лицом мужчины, пытаясь привлечь его внимание, но тот никак не отреагировал, даже не моргнул. Щелкнул пальцами около его уха, но никакой реакции снова не последовало. Лишь остановилось кровотечение, что было невозможно с точки зрения науки, потому что жертва еще была жива, сердце качало по венам жгучую кровь, но вены и сосуды оставались насквозь разрезанными во многих местах. Он должен был истекать кровью или уже умереть. Но вопреки всему продолжал упрямо хватать ртом воздух и смотреть безумным взглядом, не видя ничего, не находясь в окружающем его мире. Словно что-то завладело его вниманием, недоступное мне. Уговорило тихо и смиренно принять участь, обнадежило, дало намек на возможность спасения, не важно, что совсем иного и потому жуткого. Этого оказалось вполне достаточно.
Причиной такого феномена являлось распространение ожогов от моих рук, но я повредил лишь один порез, а почернели и затвердели все. Прикосновение отразилось на всем его теле, изменив структуру тканей, запустив в них нечто такое, что было способно приостановить, а затем и вовсе обратить вспять разрушения и процессы распада.
- Что происходит…
Обессиленно прошептал я и обхватил голову руками, скользя по волосам, а затем перевел их на лицо, будто так я хотел заслониться от всего, что творилось вокруг, но никак не собиралось в целостную картинку мира. Казалось, что ответ был где-то совсем рядом, нужно было только постараться его увидеть и уверенно протянуть к нему ладонь, но, сколько бы я не пытался, ничего не получалось. Лишь одаривало меня грубым, лающим смехом.
Я оставался увязать в зыбком песке, топчась на месте, а рядом со мной суетились толпы моих же слуг и рабов, но все они были слепы и глухи, будто куклы. Безжизненные, тупые марионетки, создающие лишь суету и общую картинку оживления, острой громоздкости. Родившись, познали основные правила и законы мира, усвоили простые действия для поддержания собственного существования, а затем по своей же воле отдали разум обратно из-за ненадобности. Они двигались, переговаривались, хотя и не понимали друг друга, пытались что-то сделать, но любое рассыпалось в их руках из-за отсутствия силы и возможности творить в труху и прах. И этот факт не отнимал у них веры в то, что вопреки всему они могли создавать для своего идола роскошный мир, пусть он и был бы нарисованным тусклыми красками на картоне, за которым таился лишь песок и холод.
Урихш что-то пропищал, прося уточнить мой вопрос, так как в его программах не нашлось ответа на столь короткую и многозначительную фразу. Он всего лишь не смог ее с чем-либо ассоциировать, за что равнодушно и холодно извинился, но для дальнейшего функционирования желал пояснений и четких, прямых указаний. Мне показалось это таким смешным, что истеричного, ненормального хохота я сдержать не смог.
Я долго смеялся, уже отняв руки от своего лица, но не открывая глаз, будто знал, что в таком случае иллюзия рассеется, и снова обрушатся гранитные стены обреченности. Неживой слуга не смел нарушать мою лживую идиллию, в которую немыслимо как, но вклинились эмоции, пусть и болезненные, дикие, ненужные для обычного человека. Но я же так и не разгадал, кто я такой и вообще что я такое. Мне не удалось найти ответа на жуткий, убийственный вопрос, и, наверное, я стал его бояться, но страх этот оказался всего лишь расплатой. Ценой моей победы, моей внешне пустой, но убийственной карой.
- Черное…черное…черное… Почему именно так? Что значит этот проклятый цвет? Ночь? Космос? Черноту? Но где же она? Почему молчит?!
Не сразу я ощутил на своих пальцах легкую, прилипшую пленку. Я привык постоянно ходить в лентах, потому многие тактильные ощущения стали для меня не важны. Они отвлекали своей возможностью уничтожения того, чего я касался, и приходилось с трудом, но все же не обращать внимания на раздражители такого рода. Но в то время, когда я снова опустил взгляд на свои худые ладони, то ужаснулся.
На моих тонких, белых пальцах, что были покрыты неровными пятнами чужой крови, прилипнув, почти въевшись, лежала полупрозрачная, белая маска с прорезями для глаз, которые отчего-то придавали ей злобное выражение. Она казалась почти обычной, но гладкой и словно бы только что изъятой из формы. Виделась мне готовой расплыться на текучие массы, на клей, что сорвался бы ядом с рук. Белая изнутри, слегка потертая по краям, но не имеющая лент-завязок, которые обычно закрепляют бантом за головой. Еще она была слегка теплой, как кожа, и будто бы пульсировала, переливалась обманчивым теплом капилляров.
С настороженностью и недоверием я перевернул ее и взглянул на свое собственное лицо.
Безжизненное, лишенное глаз и любого живого оттенка, покрытое сеточкой порчи, но украшенное золотыми линиями так, как то было на моей коронации. И этот вид настолько поразил меня и ужаснул, что у меня задрожали руки, и стало нестерпимо холодно. В паническом приступе я дотронулся до своей щеки, провел по ней, не обнаружив ничего похожего на сочащуюся кровью плоть или раны, оставшиеся после отделения кожи.