ИНХАМАНУМ. Книга Черная

Они не боялись крови, они не страшились причинения страданий, но у всех в глазах сияло лишь одно – все видели в своем единственном владыке безумца. Безумца, что находил спасение в получении чужой боли. Она ласкала меня, она успокаивала мою душу, отвлекала. Это настолько сладко, что я позволял себе не думать ни о чем, когда чужая кровь алела на моих руках. И еще я мог забыться и поверить в простую и надуманную истину – за любой болью ничего не стояло, и я ничего не искал за ней. Но все было не так.

Кровь…

Кислая, но теплая. Ее яркие капли согревали мои ладони, что до судороги контрастировало с окружающими стенами льда. Застывшая стужа, что воплощалась не в бездонном космосе, но в двигающихся, разговаривающих и продолжающих нити жизней людях. Я увидел, что их существование совершенно не нужно, они – пустые бутыли, зеленые, стеклянные осколки, ставшие тусклыми настолько, что ни один цвет и оттенок не в силах был вернуть и толику смысла в них и в их шаги.

Недаром возникло отношение к рабам, которое опустило их до уровня вещи, до уровня предмета обстановки. Но не только каста рабов обладала таким пороком.

Раб…

Кто будет его ценить, пусть по телу его течет такая же красная кровь, как и в венах владыки? Нет смысла жизни в них, лишь прожигание бесполезных лет. Они отторгали самих себя из миров и планет, опускались еще ниже, за уровень пола, ниже, чем ставила их каста, молили о новых ранах, что наносили их одурманенные алкоголем и роскошью повелители. Наслаждались пульсацией рваной кожи, выбитыми зубами, улыбались, а потом, хромая и харкая кровью, брели выполнять обычные повседневные обязанности, чтобы к вечеру жалко и тихо умереть. Но они не забывали в последнюю минуту поблагодарить своих господ за выдуманные блага.

Как глупо и безнадежно!

Какое безумие!

Какое одиночество...

Боль – всего лишь побег от себя, ибо сильнее ее нет ничего в мире. Так было и будет для всех, кто слеп. Для тех, кто не знает, зачем дано это чувство.

О, сколько фантазий витает среди слабых и тревожных душ! Все яркие, наполненные истеричными, больными эмоциями. Обжигающие, испепеляющие, утопляющие, срывающие кожу, вырывающие кости, прорезающие лесками податливое и смиренное духом горло. И страшно, и смешно, но так упоительно, так восхитительно до иллюзорности и отчаяния. Одни желают славы, наивно полагая, что в ней можно найти себя. Другие власти, третьи покоя, который никогда и ни для кого не будет достижим! Есть те, кто мечтает о лени, есть те, кто желает странствий, не догадываясь, что возможны лишь скитания и лишения. Еще некоторые хотят быть одни, чтобы никто не смог помешать мечтать и бродить в туманных грезах, но то лишь одно лицо из бесконечного многоличия одиночества.

И, конечно же, как можно забыть о том, что является самым бесполезным и ничтожным, но прославленным и возведенным на трон величия и всемогущества.

Любовь.

Забавно. Ее так много, столько видов, что вполне возможно строить лабиринты или выращивать из ядовитых, сочащихся кислотами шипов высокие изгороди, что своим ростом закрывали бы недостижимые небеса. Но отчего же глупые манекены и куклы, у которых внутри не было даже трухи, так стремились упасть в деревянные руки друг друга, будто именно это достижение состояния «любви» могло дать им какую-то цель. Как бессмысленно, они добровольно отрезали от себя весь мир, лишь бы создать мнимую узкую полоску, ведущую к точке цели, но не больше. Иначе придется идти по ступеням, подъемам и спускам, но по прямой же легче. Это просто, а еще можно всем и все легко объяснить, все поймут и не осудят. Легко.

Легко!

И все спрыгнули с уступа в эту бездну, потянув за собой мир.

А зачем? К чему могла привести бездумная тяга к услаждению желаний собственных тел? Для наличия банальных оправданий или способа заслониться от пустоты? Или метода избавления от грызущего чувство утраты чего-то? Оно исчезло задолго до рождения всех, но следы и длинные тени потянулись из поколения в поколения, отравляя одно дитя за другим, а те создавали новых. Шаг за прыжком, падение за полетом, и все снова сводилось к одному – к использованию придуманных кем-то слов. Они не выражали ничего, кроме сказки и фантазии, способной контролировать и внушать новые грани. Сковывали, пеленали и кутали колючей проволокой, чтобы получить некую выгоду. Только выходила одна лишь ложь. Вездесущая и непреодолимая. Она постоянно множилась и увеличивалась в размерах, достигая непредставимых габаритов, пока во всем мире не осталось ничего, кроме нее. И тогда не находилось иного выхода, как отвергнуть все древние устои. Им присвоили незаконную роль обмана, нарекли проклятием. И это был конец. Это призвало очищение, выраженное появлением мелких намеков на кару, а затем и прямого предупреждения. Никто и ничего не услышал. Глухота и слепота воплощенных была всему ответом. Но тот, кто сотворил, прощать более не смог. Он выждал некоторое время, а затем привел приговор в исполнение. И сплелись в один куски витража, чтобы следом разбиться.

Разбиться, чтобы не мыслить.

Сиитшеты, Аросы и все другие культы – вот единственное, что могло удержать равновесие и остаточную пульсацию существования, но они и сами едва выживали. А армии рабов тянули, тащили, волокли за собой все большие и большие числа, словно любовь их обратилась не добродушным миражем счастья, а приказом удушить все и вся. Жизнь пожирала саму себя, вырывая любые основания с корнем.

И все это напоминало сухой, уже помятый лист бумаги, лежащий на остывающих углях. Никто и не подумал, даже не смог робко предположить, что этого скудного тепла вполне хватит при условии колыхания листа от лживых целей для того, чтобы снова взвилось, разыгралось пламя. И это пламя очернило края листа, а после и вовсе его сожгло.

Какая нелепость… Малая игра одного актера, но всегда находился тот, кто набирался смелости и дергал за тонкие ниточки. И люди наивно думали, что всему решением являются они сами. Они не замечали пристального наблюдения и оценки своих действий.

Смешно.

Вопль.

Истошный крик беспощадно рвал горло. Он тонкими и острыми лезвиями вырывался изо рта, а потом ударялся о равнодушные стены, сотрясая их. При малейшем воображении можно было представить, что любое такое касание звука вызывало мою черноту, что проявлялась незамедлительно, покрывая прочные и гладкие плоскости стен привычной для меня, но не для других порчей. Она бы вилась мелкими змейками, шипела и искрилась ядом, но все более и более украшала их.

Визг.

Он то переливался в жалобный, молящий о пощаде писк, то в гортанный вопль ненависти и брани, но в целом, непременно, оставался неразборчивым, ласкающим мой слух шумом. Но как бы я не старался, сколько бы сил и изощренности я не прилагал, он все равно являлся совершенно непохожим на тот, который я желал получить. Любые крики слышались мне обычными, мерзкими, хрипящими, абсолютно человеческими, не отражающими и намека на те, которыми одаривала ранее меня чернота.

Я падал в бездну.

Я был обречен, постоянно осознавая и захлебываясь тишиной. Чернота отступила, она отвернулась от меня, хотя и не покинула моего тела. Было так страшно закрывать глаза, боясь того, что в миг, когда я вновь подниму веки, мои волосы станут белыми, а глаза серыми. Это бы означало торжество полного краха. Это бы воплотился конец. Для меня. Но я продолжал постоянно успокаивать себя, щадил свой разум и душу размышлениями о том, что так чернота всего лишь проявлялась вовне, например, искажала Сакраос. Это же было так похоже на реальность, на правду.

Но страх…

Я был готов вырывать из себя вены, лишь бы вернуть прежнее состояние!

Кровь брызнула густыми каплями и растеклась разводами по светлой коже, обагряя ее. С моих губ сорвался рык злости и ярости, который снова подтвердил очередной провал. Я отбросил острый, заляпанный скальпель, тот со звоном ударился о металлическое покрытие чаши, что держал стоящий рядом со мной урихш. Небольшой слой прозрачного раствора в емкости мгновенно обернулся розовым, мерзким, слишком напоминающим сладость.