Страница 229 из 265
- Нет. – Ответил я, не зная, на какой из вопросов отвечаю.
- Лекарей нужно…
- Нет. – Тихо повторил я и снова обернулся, смотря на изменившиеся воды.
На темных глыбах волн образовывалась привычная белая, почти молочная пена. Она шелестела вместе с водой, искрилась и переливалась разными оттенками, словно кусочек витража на свету. Уже не было огромных валов, да и мало что, кроме неглубоких луж и застывших после сильных потоков и течений проливов, напоминало о бушевавшей стихии. Все казалось тихим и безопасным, только несколько неряшливым и застывшим после сражения. Но все равно окружение казалось ненастоящим и отчетливо проявляло в себе отпечаток внешности Орттуса. Как-то исказились оттенки, изменились массы и формы, вкус воздуха стал иным, и даже ветер рвался и несся непривычными рывками. Он будто сталкивался с невидимыми преградами, которые приходилось как-то обходить, оставлять в своем нутре и мчаться дальше. Он свистел и заунывно выл, стеная и сокрушаясь о чем-то. Я ощущал в нем привкус чего-то жженого и истлевшего, пепельного. Знакомого, но все равно неузнаваемого. Где-то вдали надрывно гудела сирена, призывая не к вниманию, а к побегу и быстрым действиям. Что-то низко грохотало, перемалываясь и стираясь до состояния пыли. Или это мне только казалось? И шло откуда-то извне? Из самой черноты?
- Ты исполнил приказ? – Спросил сухо я, будто ничего не случилось, будто всего несколько минут назад не лежал безвольным телом на холодном песке, чем вызвал у раба сильный испуг. Он отскочил и уставился на меня распахнутыми глазами, мгновенно побледнел, а затем кожа его покрылась красными пятнами. – Ясно. Если таков мой лучший слуга, то что мне приходится ждать от других?
- Я… я… – Залепетал он.
- Достаточно. Можете идти, у вас обоих есть обязанности. За их неисполнение мне придется прибегнуть к жестоким мерам. Щадить я не буду никого. Если для блага Империи станет необходимым казнить первых лиц, я это сделаю. Нужен новый мир. Совершенно новый, а не основанный на старых догмах и канонах. Они хороши, но больше не действуют. Утратили силы по вине тех, кто им подчинялся. Необходимо выстраивать новый мир.
- Жизнь Императора дороже наших. Одна дороже всех вместе взятых. – Успокаивающе пробасил страж. – Если наша забота вызывает гнев, пусть будет так. Можете убить нас, если то пожелаете. Но только после того, как мы поможем Вам вернуться во дворец. Вы необходимы нам и миру, а потому я и ваш покорный раб рискнем нарушить Ваш покой и Вашу волю, чтобы обезопасить своего Властителя. Просим за это прощения. Заранее.
В этот момент одна из шелестящих волн с большей, почти хищной силой нахлынула на шершавый берег, принося с собой белые лохмотья пены и разводы черноты. Удивительно, что черные линии и капли не смешивались с жидкостью, а просто трепетали в ее гладях, мерцая и извиваясь, будто стараясь притянуть на себя больше внимания. Прежде подобного поведения яда я не замечал, потому с недоверием и непониманием вглядывался в новое явление, которое никак не хотело пропадать или как-то видоизменяться. Оно все ярче и притягательнее кружилось рядом, демонстрируя новую игру. И это отчасти пугало, ибо я был убежден, что чернота руководствуется лишь голодом, а потому везде и всегда стремится завладеть всем и пожрать, испить больше чужой боли и страданий. А теперь же мне была показана другая сторона, кричащая о том, что с каждым миром и существом идет спор, выливающийся в осознанное решение. Всюду был выбор.
Волна легко и игриво, почти ненавязчиво дотекла до нас, коснулась ледяными иглами моей ладони, на которую я опирался, и задержалась, не гонимая желанием возврата в общее состояние. Я же внимательно наблюдал, не скрывая своего подозрения и недоверия. И не убирал руку, ожидая чего-то, а потом, слегка задумавшись, продвинул ее чуть дальше, окуная в нахлынувшую жижу. Только в эту секунду темные разводы ожили, встрепенулись и потянулись ко мне мелкими и тонкими линиями, почти что волосами. Они коснулись моей кожи, резко отдернулись, но ужасно обожгли меня. И лишь проткнув ногтями плоть второй руки, я смог сдержать злостное шипение от боли. Затем чернота вновь приблизилась и воткнулась в пальцы, сводя мышцы тисками расплавленной добела судорогой. Но в этот раз она более не отступала, а проникала через поры внутрь, впитывалась. Змеящиеся струи, покрывающиеся слоем черного налета, прокатились по всему телу. Я это не видел, но чувствовал. В этот же миг мои волосы всколыхнулись, дернулись и потянулись во все стороны призраками, что цеплялись тонкими руками за мокрый песок, скреблись по нему и ползли, ползли, ползли прочь, воя и визжа. А чернота все втягивалась в мои вены до тех пор, пока вода не обрела свой исконный изумрудный оттенок. Песок же навечно остался близ дворца блестяще-черным. Но изредка среди его масс находились плотные и большие участки твердого, очень прочного стекла. Белого, чистого, но всегда до безумия и ужаса холодного.
Я снова засмеялся.
Мир жесток по своему определению, и это никоим образом не зависит от числа населяющих его людей или нелюдей. Впрочем, к завершению первого десятка лет своего правления я стал именовать всех живых и разумных именно людьми, ибо отличия между многочисленными расами настолько ничтожны, что их можно и не замечать. Почему-то в ходе истории из-за войн, эпидемий и различных катаклизмов численность иных видов уменьшилась до катастрофических пределов. Многие и вовсе исчезли. Это напоминало какой-то долгосрочный и жутковатый эксперимент. Примерно также в работе и опытах отсеивались не очень удачные экземпляры и модели урихшей. О них постепенно забывали, а единицы оставались в качестве выставочного материала в архивах и музеях.
Еще одна странность? Жуткая и пугающая, но непреодолимая. Она в свою очередь подтверждала довод о том, что некто все создал на один манер, оставил свой заметный отпечаток, а вернее слепок, на подобие которого и стало воплощаться все. Но на жестокость это не влияло никак. Неудачные примеры устранялись сами, не привлекая излишнего подозрения и никак не влияя на развитие в целом. Разумеется, выявлялось некое наследие, которое в чем-то помогало цивилизации, но все же оставалось малой каплей в океане всеобщего достижения. Но почему-то все сводилось под человеческие рамки. И Человек писал грустную прозу о становлении и увядании Вселенной.
Мир безжалостен.
Я знал это лучше, чем многие с самых первых шагов из детства. И не возникало в таком утверждении никаких сомнений. Почему-то это было важно для любого действия и понимания его свершения. Но что-то скрывалось в таком положении вещей, пусть и прикрываясь жестокостью.
Я ощутил все на своей коже.
И это породило в самых глубинах моей души зачатки подлинной, дикой, звериной ненависти. Я копил ее, порой даже лелеял, чтобы в нужный момент прибегнуть к ее силам и нанести свой сокрушительный удар по тому, что посмело напомнить мне нечто, что я так отчаянно пытался забыть. Но была и еще одна сторона у моей обиды на мир, которую в большей мере могли видеть другие. Она была заметнее и доступнее.
Мир ужасен, но только он мой, и я искал наилучшее средство для контроля его. А совершеннее страха нет ничего, но и страх в свою очередь подразделяется на свои части и уровни. Он тоже имеет иерархию. И в ней выше всего стоит страх потери жизни. А ее, как известно, возможно отнять многими способами, которые могут быть даже весьма эстетичными.
Истошный, звенящий опаляющей болью и страданиями крик разносился по огромной лабораторной зале, отражался от стен и раскалывался на крупицы все повторяющегося эха. На миг стихал, чтобы наполниться возможностью прозвучать снова, а затем опять взрывался воем и муками. И все громче, и все отчаяннее. Кричащему вторили другие голоса, которые далеко не все принадлежали людям, а множились звериными, голодными до крови и свежей плоти. Этот хор пел свою излюбленную песнь, лившуюся по замкнутым от леденящего, опустошающего до костей пространства космоса, коридорам. И звук растекался по венам корабля волнами, раскатами и порывами, заставляя всех, кто мог разобрать убийственные выкрики, содрогаться, сильнее вцепляться в бесполезное против подобного врага оружие. Но к радости, стражи и воины, что могли наслаждаться высокими в исполнении боли голосами, были привычны. С юности созерцали они смерть в различных обличиях. Для них, мечей войны, мучительные крики оставались простыми и понятными, но совершенно слабыми, не способными как-то потревожить суровые души. При моем желании любой из холоднокровной армии сам бы держал выбранную мной жертву, помогая мне в осуществлении любого плана...