Страница 228 из 265
И движения нет.
Так сделал и я с самим собой, но забылся, продолжая держать в руках древко от уже истлевшего знамени о великом и высоком пути к потерянной цели. И когда чернота стала требовать дальнейших шагов, я оскорбился, стал игнорировать и отворачиваться от нее, чем вызвал понятный, но несоразмерный со смертным гнев. Я поступил, как и любой другой человек, вкусивший блаженного и безмятежного покоя, пусть и полагая, что каждый миг был потрачен на тревоги и решения.
Но я не мог этого чувствовать? Все годы жизни были истрачены лишь на подражание основам поведения окружающих. Я не действовал от своего сердца, надевая корону. Я лишь полагал, что некто в моей роли должен действовать так. Но мог ли я тогда сам впасть в забытье, чтобы заразиться приземленной тягой к покою? Не должен ли был я познать и это? Наверняка, в жутком и болезненном уроке скрывалось нечто важное, но, увы и ах, выбираться из его силков мне предстояло самому.
Можно ли было придумать нечто хуже и опаснее такой затеи?
Безумец? Да, но не по своей воле, а лишь из-за того, что не понимал этот мир. Не мог его чувствовать, а потому и жить по общим правилам. Не об этом ли я кричал в мутное небо?
Но прямого ответа все же не сумел добиться.
Я резко сел, ощущая, как мир вокруг меня зашевелился, вздрагивая, колыхаясь и расплываясь цветными точками с яркими вкраплениями. Пришлось плотно закрыть глаза и выждать пару минут, чтобы состояние стабилизировалось, а дыхание успокоилось. Только после таких действий я снова осмотрелся.
Океан переливался чернотой, но она почему-то в большей мере сконцентрировалась у берега, недалеко от того места, куда меня вытащили. А точнее по неведомому приказу вынесли волны. Тех валунов, на которых я стоял и бился в приступе истерики и ненависти некоторое время ранее, больше не было. Исчезли под давлением невидимого луча, стерлись и перестали быть. Остался лишь мелкий, темный и даже на взгляд колючий песок, влажно искрящийся на свету и смешанный с пушистой пеной. Этот песок распространился на все пространство небольшого залива, до организованного и обустроенного пирса с посадочной площадкой близ него. В воздухе же я не смог различить мелкой пыли и кружащегося пепла. Может быть, он уже успел осесть, а, возможно, своевольно испарился, подчиняясь чьей-то всемогущей и дикой воле.
Второй раз за свою жизнь я тонул, потому и предпочел осмотреть изменившейся пейзаж, но не себя, боясь увидеть результат. Почему-то мне казалось, что этот второй раз должен был отнять у меня силы. Лишить самой возможности дальнейшего правления и приговорить к бесславной и мучительной казни где-то на дальних рубежах или в опустошенных, бывших секторах отщепенцев. Мне виделось, что у меня без касаний и приложения усилий ломаются ногти, что волосы лишись черноты и стали не просто белыми, но седыми. Казалось, что я не ощущаю своего дара, только пустоту и зыбкость обреченности. Мне было страшно, что я никогда не увижу свою бесчисленную армию голодных ликов. Я боялся этого, ибо успел познать то, что не могло остаться незамеченным тем, кто наделил меня могуществом.
Я же возненавидел черноту, присвоил ей титул врага и изменника, отверг все ее голоса и всполохи, не реагировал на предупреждения, которые, разумеется, не покидали меня на протяжении всего этого времени. Да, уже не было привычной и неудержимой четкости, что вела и преподносила мирские дары с легкостью. Дар стал более тонок и непривычен. Он проявлялся сам по себе, порой так, что я и не замечал, действовал без моего желания, просто ставя меня перед уже случившимся фактом. Но затем ударял острейшим лезвием, вспарывая старые раны и болезненно напоминая обо всем.
Собравшись с мыслями и задержав дыхание, я взглянул на свои руки.
Худые, белые, с длинными, тонкими когтями, которые вспарывали с легкостью и небрежностью любой материал. Кожу покрывала тонкая сеточка темной порчи, слегка дрожащей и двигающейся, словно змеи, ползающие без цели. При падении в воду и попытках выбраться с пальцев исчезла пара перстней, дорогих и красивых, но не ценимых мною. Наверное, они соскользнули, когда я ударился о скалы, а затем безнадежно пытался сопротивляться. Ленты также остались где-то в водных пучинах, а, может быть, в отличие от другой ткани были растворены ядом черноты.
Я, уже испытывая некое облегчение, прикоснулся к лицу, пальцами проводя по щекам и векам, но увидеть, конечно, ничего не смог. Длинные, черные, пропитанные водой, волосы тяжелыми плетями опутывали меня, как когда-то давно в юности, на Орттусе. А ткани одежд, все до единой, обратились темными, впитавшими в себя сумрак выпущенного мною на волю яда, материями. Узоры на них померкли, некоторые же стали черными и потому незаметными на общем фоне.
Я в растерянности взглянул на слуг.
Те молча смотрели на меня, да и не было слов, которые бы можно было произнести тогда. Все они не имели никакой силы, способной нарушить громогласное безмолвие, воплощающее в себе холодность стальных душ любого мира.
Еще с Китемраана мне помнилась брошенная мною фраза о том, что Лу больше не сможет понимать меня, что дальнейший уровень сознания и развития ему недоступен. В то время я говорил это, как тумане, как в мираже, даже не своим голосом, но мнения своего не изменил. И смотря на двоих самых преданных мне подчиненных, я видел это разительное отличие, что выражалось едва уловимой чертой, бликом, отражением в глазах или в едва заметном движении.
Страж остался воином, он навсегда закрепился в звании моего оружия, которое необходимо было направлять, постоянно корректируя движение и задавая верный курс. Но Даор, мой Первый раб, был совершенно иным. Даже его глаза разительно отличались особым сиянием, которое незаметно и непонятно таким же, как и он, людям. Но я видел это и почти восхищался.
Маленький, в чем-то глупый, мечтательный мальчишка, что по наивности и романтичности увидел в заклятом враге древнего ордена своего идола. Я искренне ненавидел его за панику и чрезмерное проявление эмоций, которые постоянно напоминали о его несбыточной мечте. А он продолжал надеяться и хранить верность, затмевая своей верой любого священнослужителя из касты жрецов. Я знал, что это никогда не изменится, он потратит на служение мне всю жизнь, отдавая всего себя без остатка, с гордостью неся клеймо раба Императора и оставляя за мной любое решение, что касалось бы его духа или тела. Всю свою жизнь или же вечность, если бы она стала ему дана. Он бы не раздумывал и не сомневался, может быть, даже с гневом и праведной гордостью не понимал, почему все остальные не действуют так же, как сам раб. Даор бы позволил сделать с собой все, не видя своей истинной значимости.
Проницательные, глубокие глаза цвета переспелой вишни излучали жуткий страх, который буквально сводил с ума уже повзрослевшего мужчину. Он едва мог себя контролировать, пережив убивающий миг страха и боли потери, выгрызающий не только эмоции, но и душу, всю, без пощады и снисхождения. Даор смотрел так, словно свершилось чудо, которое позволило ему жить дальше.
И он никогда так и не смог объяснить мне причину и основу своего главного решения, изменившего ход истории. Пытался не один раз, подбирал слова и определения, даже записывал, но никак не мог сложить их даже в одну осмысленную и плавную строку. Только эмоции и ощущения, спутанные и двоякие, порой безумные и дикие. Они пугали и его самого, на время отбивая желание ответить на столь сложный вопрос, но потом попытки возобновлялись снова. И опять гремели провалы, которые и заставили меня запретить ему думать над этим, указать просто жить, выполняя свою важную роль в Империи. Многими годами позже, когда я разобрался и понял все, я нашел ответ и на этот вопрос, но посвящать в истину раба не стал. Я решил, что ему это не нужно. Понимание и осознание чего-либо иногда может разрушить и надломить основной стержень. И не убийством ли будет раскрытие такого знания?
- Император, Вам больно? Холодно? – Быстро-быстро заговорил слуга, одновременно указывая Лу на его браслет, по которому можно было вызвать помощь. Наверное, раб испортил свой, бросившись за безумным владыкой в воду и забыв включить защитное поле. Слугу немного трясло, а волосы слиплись.