Страница 222 из 265
- Да. – Подтвердил я слова прислужника, чем очень его огорчил. Даор ничего не смог мне ответить. – Боюсь. Тебя так это задевает? Считаешь меня слабым?
- Нет.
Сказано это было искренне и чисто, без намека на сомнение. Я даже обернулся, чтобы посмотреть на мужчину, который все также стоял около стола с ро’оас и пристально смотрел на меня глазами, пропитанными искрами и блеском. И еще его губы слегка изгибались в легкой, доброй улыбке.
- Почему?
- Это значит, что Вы чувствуете, что понимаете других, в том числе и меня. От этого теплее. Даже спокойнее. Может быть, мои слова прозвучали дикостью, но это так. Теперь я уверен, что Вы понимаете. По-настоящему понимаете меня, а потому все мои слова не прозвучали даром. Они остались в Вашей памяти.
- И?
- Это означает, что Вы ближе.
Я только недоверчиво хмыкнул и вышел из комнаты, прислушавшись к тому, как за мной закрылась с шелестом дверь.
====== Глава 4. Ди.ираиш. Часть 5. ======
Дребезжащей волной за стенами дворца прокатился оглушающий гром, следом через краткий миг полыхнула молния, расчертив небо от горизонта до горизонта быстрым порезом. Не смотря на то, что полдень уже царствовал над столицей, и вся суета находилась в своем апогее, в помещении по-прежнему властвовали в полной силе мрак и сумрак, будто солнце уже опустилось за черту видимого мира, и наступил вечер. Виной мрачности являлись тяжелые, низкие тучи, что темной, клубящейся пеленой затянули небо. Они все чаще вспыхивали яркими змеями, разливались грохотом, но еще больше извергали из себя холодные, обжигающие льдом потоки ливня. Вода текла по стеклам, смазывая видимые картинки, превращая их в мутные разводы и не давая оставшейся крохе света проникнуть сквозь стекло.
Этот дождь своей неумолимостью и буйством стихии напоминал время. Казался бесконечным, почти непреодолимым. Он не мог прекратиться, не мог сдержать свои обжигающие капли, а лишь длился, заливая прозрачным и остужающим покровом каждую частицу мира. Не прекращался, тек вперед, отмеряя года и тысячелетия. Но само время уже успело отсчитать несколько месяцев, что наследница Аросы провела в мнимой свободе.
В небольшой зале все занавесы плотно притянули к стенам и креплениям, зажгли свечи, но крупные светильники я велел рабам не активировать. Мне не хотелось высвечивать яркие тени, что непременно бы стали приводить к мыслям о Сакраосе и Орттусе. Было вполне достаточно цветных отблесков от парящих и слегка светящихся энергетических панелей, которые постоянно пополнялись новыми данными и схемами.
Я сидел в большом, мягком кресле, перелистывая сводки и перекладывая их в стопку изученного материала на столе. Черная, блестящая гладь столешницы почти зеркально отражала каждую деталь, а особенно узоры с высокого потолка и яркие огненные капли свечей. Все вместе, они создавали эффект водной поверхности во время фейерверков. Рябящий и двоящийся, гипнотизирующий и завораживающий, но отнимающий важную черту осознанности происходящего. Поодаль ждали приказов и поручений молчаливые, тихие рабы, что своим безмолвием и недвижимостью очень сильно походили на реалистичные статуи или замершие голограммы, которым не хватало для полного сходства лишь легкой прозрачности. Даор же, что после разговора в лаборатории стал задумчив и излишне тревожен, ловко наливал в высокий бокал мутно-рыжеватый напиток. От напитка струился едва заметный пар и распространялся насыщенный травяной аромат.
Переведя взгляд на маленькую таблицу с данными о перемещениях выжившей послушницы Аросы, я негромко задал вопрос:
- Командор не сообщал ничего о влиянии ро’оаса?
- Нет, Император. С последнего его донесения ничего не изменилось.
- Хорошо.
Я кивнул головой и отложил в сторону очередной лист, прислушиваясь к успокаивающему ритму и биению дождя, который бережно, но своевольно разбавлял гнетущую атмосферу и навевал недостижимый для меня сон. Отодвинув от себя кипу бумаг, я подпер голову руками и тяжело вздохнул. Ожидание угнетало и не давало желаемого покоя. Но худшим было то, что оно в равной мере, как и насмешки черноты, убивало надежду.
Откинувшись на спинку кресла, я снова взглянул на серую картину за окном, но вместо желаемого состояния забытья уловил лишь чувство отвращения. Оно нарастало все больше с каждой секундой, заполняя собой все, словно утягивая во что-то незримое, но от этого не менее токсичное и вязкое. Оно клубилось там, не замирая ни на мгновение, переворачивалось, переливалось, искажалось, соединялось в одно и рассыпалось на сферичные осколки, чтобы затем снова объединиться в бесформенную массу. А покров туч из-за этого стал для меня очередным и прямым намеком, росписью о приближении непроницаемого смога, ибо и он закрывал от меня черную гладь с мелкими точками звезд.
Это непередаваемое по своему ужасающему свойству чувство, когда с самых первых и робких шагов ты грезил о звездах, ты получил их во всей мере, гордо и бездумно присвоил себе и пометил клеймом каждую, но потом счастье от достигнутого триумфа исчезло. Потому что звезды остались покоиться в твоих ладонях, перекатываясь с пальца на палец, но ответственность за их сохранность легла только на твои плечи. И смерть их также стала зависимой от тебя. Этой ответственности я не боялся, но переживал странную эмоцию, которую весьма сложно выразить словами. Она постоянно находилась рядом, грызя меня и царапая, но не показываясь во весь свой рост и скрывая свою темную стать. Это чувство рождало во мне неприятное сомнение и видение каждого клочка мира – бумага. Податливый картон, который красив и изящен, но все же хрупок. А еще почти бесценен, не из-за своего величия и неповторимости, а потому что является всего лишь материалом. Ему нет цены, ибо он ничто, моя многоцветная, многоликая краска. Вырастал ли он в незыблемые дали, строил дворцы и храмы, трансформировался ли в звездные корабли или в сам космос – все равно. Бумага. Достаточно лишь искры, чтобы спалить ее. Но огорчение состояло в том, что и при таком итоге сострадания и жалости я бы не испытал.
Все сектора и галактики в какой-то незамеченный мною миг обернулись для меня не домом и местом жизни, не территорией моей полной власти, а чем-то сродни предмету искусства. Особым, бесценным и неповторимым созданием, философским и символическим произведением, словно картина или книга. Оно уже стало жить само по себе, мало опираясь на заложенную мной когда-то до момента оживления идею, переродилось, но в основе упрямо сохраняло мой отпечаток, отнюдь не меняя своей сути. Жалкий лист белоснежной ткани, его легче уничтожить, чем стереть начертанное на нем.
И это чувство дополнялось абсолютным ужасом и паникой, жаждой жить. Но я почему-то считал, что только оно и связывало меня рвущейся нитью с другими чертами, что, несомненно, относилось к понятию «человек».
Я словно раздвоился, но осознавал обоих себя. Были моменты, когда я вставал перед зеркалом и смотрел на себя то с правой стороны, то с левой, понимая, что являюсь одним существом, но глаза оказывались непохожими. Нет, их форма, прищур, цвет, блики, движения оставались моими, подчинялись моим желаниям и даже инстинктивным реакциям. Но стоило приглядеться несколько внимательнее, как остро возникала мысль о том, что каждый глаз принадлежит разному мне. Их выражение изменилось, они стали показывать разные эмоции, что не было заметно при беглом взгляде. Но бывали редкие случаи, когда я долго пытался разглядеть это отличие в себе и, увы, не находил. Я закрывал попеременно глаза ладонью, присматривался вновь, но поймать двойственность никак не удавалось. Я разочаровывался, огорчался, злился и отчаивался вновь и вновь.
А следом снова набрасывался когтями ужас, когда, чуть отвлекаясь на что-то другое, я заново обращал внимание на отражение и, видя его в анфас, ловил многоличие глаз.
Две сущности, но обе они были мне знакомы и даже понятны. Каждый раз обе они были иными. Каждый раз новыми, словно выступающими из бесчисленной армии меня самого, чтобы увидеть и познать пустой, но завораживающий воплощенный мир. Все они были мною, но среди них не было меня самого. Первое время я почти радовался, что кроме меня никто не замечал столь пугающей странности, но можно ли что-либо, связанное со мной, записывать в подобный ряд…