ИНХАМАНУМ. Книга Черная

Не сталь они, но когти повелителя сует.

Грохочет гром надрывным воем ликов,

Да стонет мир под тяжкой поступью времен.

Но кто же ты, Владыка? О, Всесильный!

И сколько ты за жизнь сменил имен?

По стеклянному песку, рождаясь, умирая,

Шаг за шагом, по острой нити, до конца,

Отчаянно идешь за грань, былое все стирая,

И только боль хранишь, лелея и терпя.

Под скудным и пустым сиянием Отешра,

Среди руин и плит потерянных миров

Ты ждешь прихода вечности – цены спасенья,

Что даст покой, но отберет возможность снов.

В шелках и бархате – ты император боли.

Ди’ираиш – вот кровью знаменье твоё.

В объятьях черноты стоишь ты на престоле,

Сходя с ума и вниз срываясь, в Небытиё.

Увы и ах! Но что есть мир для нечеловека?

Он тих и жаден, как глубь бездонная реки.

А ты один, не жив, но темный вестник.

И снова ложь нанизана на копья и клинки.

Пылают углями в ладонях униженные судьбы,

Но ты хрипишь от ядовитости, глухой тоски.

Не в ком, но где сокрыты вершители и судьи?

За что по венам не кровь, но жижа кислоты?

…в камнях и в трещинах, стекле, под духотой веков

Белеет кожа зеркалом, и тонет божество.

Под тенью и флагами императорских крестов

Кричат: «Инхаманум» – имя… Его.

Комментарий к Глава 3. Воспоминания. Часть 18. Конец третьей главы.

====== Глава 4. Ди.ираиш. Часть 1. ======

Глава 4.

Ди’ираиш.

Шесть лет спустя.

О, как быстро и стремительно текут реки лет. Казалось бы, как можно почувствовать пальцами время, но оно словно песок или слегка прохладная вода выскальзывает из ладоней и уносится прочь, в бездонную неизвестность. Удержать и догнать его не представляется ни единой возможности. И чем дольше и витиеватее длится жизнь, тем сильнее и отчетливее становится это ощущение. Оно дурманит, сводит с ума и создает вокруг лишь иллюзии, надежно скрывающие внутреннюю пустоту и тревогу. В конце ты, как и любое создание в любом мире, просто безвольно и смиренно опускаешь руки, понимая, что смысла бороться нет.

Особенно, когда мир замер.

Прошло целых шесть лет моего абсолютного и жестоко правления, но мне казалось и виделось, что минуло не больше полугода.

Года рассыпались прахом…

Возможно, такое лихорадочное впечатление усиливало то, что все эти годы были почти не отличимыми друг от друга, кто знает. Но во всех секторах моей великой Империи стояла непроницаемая тишь. Именно тишь, граничащая и перемежающаяся с мертвым, всевластным и гранитным безмолвием. Оно… гробовое, могильное, утягивающее в свои несуществующие глубины, чтобы там опоить сладковатым ядом и удавить, пока наивное тело и глупый разум забылся в эфемерном, запретном сне. Почти в грезах. Так замирает стальная спица, балансируя на острой грани за миг до полного краха и падения, ибо гармония недостижима.

Конечно, моими усилиями я добился многого, даже большего, чем я мечтал в своей юности. Пусть меня и звали тираном, а порой и воплощенным ужасом, жестокость которого пересекла все представимые черты и пределы человечности, время моего правления оказало весьма благостное влияние на мир. Я уже не мог назвать его объятым гнилью и плесенью, он пытался измениться под моим руководством, преобразоваться, а пока происходило это изменение, очень аккуратно скрывался под ажурной маской. Какое-то время, в особенности после завершения войны, меня полностью устраивало такое положение дел.

Как жаль, что стабильность власти не даровала желаемых мною ответов.

Именно они, а точнее их отсутствие, после того, как я восстановился от сражений с ненавистными Аросы и временного помутнения от воздействия черноты, отравляли мою жизнь. Но разве можно назвать жизнью игру на публику? Император – символ и идол. В моем случае, еще и бог. Лу недаром отговаривал меня от принятия дарованного жрецами титула. Я, действительно, не понимал, на что соглашался. А потому был обречен биться в стальных цепях ритуалов и церемоний, гордо неся на голове венец царствия, но, не имея шанса узнать, кто же я такой.

Вся вера и надежда отыскать истинный ответ в древних книгах, свитках, преданиях и легендах, а также и в самом ордене пала сизым пеплом и непередаваемым разочарованием. Современная наука оказалась полностью бессильной и совершенно беспомощной даже на фоне немыслимо старых артефактов. Не смогли помочь и заново открытые миры сиитшетов. Все было тщетно и бесполезно. Все усилия пропадали даром, и мне не оставалось ничего, кроме как окунуться в будничные и однообразные, скучные дела империи.

Как жаль, что забыться не позволяли вечные напоминания о незавершенном пути, выражаемые отражением в зеркале, своевольными ликами, острыми ногтями, но что хуже – изменением меня, которое оказалось неисправимо.

Я и раньше обжигал других, оплавлял кожу, жег материю, но все это оказалось незначительной мелочью, на которую можно было вполне не обращать внимания. Смириться с ней и жить дальше, копируя других и играя выбранную своевольно и гордо единственную роль. Но после приступа от путешествия на Деашдде отрава усилилась. Казалось, что любое вещество, прикоснувшееся ко мне, тут же истлевало, опадало черным порошком. Мне стало достаточно облизнуть ноготь и слегка оцарапать им человека, чтобы тот умер в страшных муках, кашляя кровавой пеной и медленно расплавляясь.

Стоило великих трудов заменить всю одежду, все окружающие предметы, чтобы избежать порчи важных и необходимых вещей. Благо, что мои многочисленные странствия все же принесли свои незаменимые плоды. По записям алхимиков смогли создать особые материалы, уникальные вещества, которые вплетали в другие составы, и уже из них делали предметы обихода. Но мало что было способно защитить от случайной гибели рабов и слуг.

Я практически ничего не ел, чувствуя в каждом кусочке пищи отвратительную сладость. Любой запах благовоний, будь он совершенно горьким, жженным, пусть самой гарью, также казался для меня сладким и потому омерзительным. Меня раздражали цвета и звуки, я едва мог переносить голоса в тронном зале, где даже шепот в моей голове усиливался до громогласного звучания и крика. Шаги в коридорах, которые раньше я совсем не замечал, обратились насмешкой и оскорблением. Малейший шорох стал приносить боль и мучения. Даже ветер отравлял, напоминая никогда не слышимые наяву песнопения светлых культистов. Единственным, что, как и прежде, создавало мне некоторое успокоение, были зеркала, вода и пряности, но и их воздействие оказывалось временным.

Хуже всего было со сном. Я не мог закрыть глаза, я не мог уснуть, сходя с ума от ощущения движения ночных теней. То не были лики или какие-то проявления черноты, нет. Я всего лишь не мог спать, потому представлял, как меняется освещение в моих покоях от времени.

Тени меркли, сливались с мрачным и игривым сумраком, перерождались в него и растворялись в воздухе. Но затем под воздействием приближающегося утра они снова показывались и вылезали из неприметных углов, вытягивались, уплотнялись и набирали свою нечеловеческую силу. Они расправляли когтистые крылья, чтобы намеком показать насколько слаба и бессмысленна человеческая жизнь. А после обрушивалось очередное утро. Но оно не приносило покоя. Оно лишь больше усиливало жуткий контраст соединения двух миров, который обычно любому смертному видится чем-то естественным, привычным и лишь из-за этого лживого факта нестрашным. При этом не возникали давящие мысли, указывающие на что-то странное, недоступное, таящееся всюду. И поэтому можно было жить. Необходимо было жить, но я замечал эти тени, двоящиеся в зеркалах, колыхающиеся за спинами стражей, под покровом занавесов на окнах, рябящие в мерцании ритуальных огней и искрящихся на одеяниях жрецов. Все они являлись живыми. Все были рядом. Все существовали.

Очередная загадка или новое проявление черноты?

Я не хотел верить в то, что снова начинался запутанный клубок черных лабиринтов. Я не хотел окунаться в них. Я был готов забыться в себе, в однообразности и онемении, чтобы снова не испытывать убивающую обреченным разочарованием боль. Только короткие минуты за целые ряды ночей мне удавалось провести в тревожной и болезненной дреме…