Страница 192 из 265
Я не слышал, как шумел лифт, даже картинка за маленьким окошком, протянувшимся на всю длину, для меня была всего лишь разводами грязи в воде. Еще на первой станции я отключил систему оповещения на браслете, потому чувствовал себя абсолютно одиноким в бесконечной громаде мира. Почти, как тогда, как более двадцати лет назад.
Мешало лишь это «почти», которое вернуло меня в забытый дом совершенно иным существом.
Почти…
Выгнутые полукругом двери лифта распахнулись с противным скрежетом, а свет подлинной кабины, что до этого слабо искрился сиреневым оттенком, исчез. Первое, что я почувствовал, когда вышел на ржавые решетки мостика, переходящего в несколько низких, но широких ступеней и уводящих далее полуразрушенной лентой дороги, была духота.
Духота, которую в лучшем случае можно было бы описать одним словом – лихорадочная. И при этом она была ледяной. Ее стужа мгновенно охватывала тело, сковывала мышцы и начинала выворачивать суставы под разными углами, покрывая кожу язвами и гнилью. К жадной духоте примешивались многочисленные запахи, каждый друг друга хуже. Респиратор, что я надел до этого, помогал, но мое подсознание великодушно предоставило мне детские воспоминания во всей своей красе.
Спустившись по скрипящим и опасно прогибающимся ступеням, я ожидаемо никого не встретил. Если и были те, кто лелеял в душе надежду на спасение с помощью лифта и тех, кто ими пользовался, то они были не здесь и караулили в других местах. Капсулы, что доставляли обреченных сюда, никого не интересовали. Мой темный, непримечательный плащ очень гармонично вписывался в окружающую среду, будто своевольно, но мне во благо, скрывал меня в царстве серости и плесени Деашдде. Я закутался в него сильнее, натянув глубже капюшон, и двинулся в тени дальше, к давно отнятому убежищу.
Тусклые краски старых вывесок без разбору дергались, вызывая тошнотворное раздражение и резь в глазах, отчего те слезились. Местами жуткие витрины и вовсе были разбиты, но, тем не менее, включены, потому выглядели как изжеванные комья чего-то пластикового и мигающего. Эту пестроту дополняли бесчисленные надписи на стенах, которые тоже исполняли роль опознавательных знаков. Иногда даже содержали в себе зазывные четверостишья. Землю полностью покрывала мелкая решетка из темного сплава, но за долгие годы службы, эти плиты кое-где истончились, проломились или лишились креплений. Такие провалы являли отвратительную картину – зловонную жижу, что полностью заливала своим месивом почву. Если бы не дорожки и та самая решетка, то приходилось бы идти и наслаждаться чавкающим звуком от шагов, увязая в ядовитой трясине по щиколотку, а может быть, и по колено.
На узких, грязных улицах, больше напоминающих туннели, не было многолюдно, но ощущение суеты и спешки все равно возникало. Возможно, виной тому были сгорбленные, истощенные и дрожащие от холода и тревоги прохожие, которые буквально бежали, а не шли, боясь смотреть в глаза. Они двигались мелкими перебежками, останавливаясь за каждым углом, выглядывая из-за них прежде, чем продолжить свой путь.
Все были грязными, в разлезающихся на нити от движений лохмотьях и облепленных комьями вязкой жижи сапогах. Многие с наспех перевязанными, гноящимися ранами. И все без исключения с оружием. Оружием старым, даже древним, уже давно забытым в большом мире. Встречались создания и с самодельными копьями, цепями и просто палками, заменяющими им дубинки. Те, кто по какой-то причине оказался безоружным, обреченно гнили там, где их бесполезные души покинули жалкие тела.
Я слышал их, опустившихся, лишенных разума. Чувствовал чернотой, которая не отступала от меня ни на шаг, но вовсе не стремилась разогреть в обреченных еще больший страх и панику. Складывалось впечатление, что она замерла всем своим хором, чтобы я смог увидеть, услышать, почувствовать и оценить подлинный мир, где когда-то жил. Чтобы я смог вспомнить и уже навсегда отсечь его от себя, а также воплотить в жизнь одну из своих задумок, которая родилась в момент ярости и ненависти ко всему, но последующее равнодушие не оставило секунд для озвучивания приказа.
Я слышал…
Они, те, кто не достоин был существовать в моем мире, скреблись в мусоре, ожидая волшебного шанса, который не придет никогда. И нет, не в слабости и бедности была причина моей ненависти. О, нет, далеко нет. Я видел, что не было сил дышать и жить в этих тварях, ибо в них не осталось той искры, что каждому дается при рождении. В них осталась, отсеялась лишь пустота. Та самая пустота, что возникла сразу после изменения мира, когда Аросы сошли с ума и захлебнулись одиночеством после потери… чего? Сохранившие орден потомки светлого культа держались, были способны играть роль последователей, но другие, отщепенцы, пали. Они признали поражение, смирились и отчаялись, превратившись в безвольных и бесполезных кукол.
До меня изредка доносились крики и чьи-то дикие вопли, шумы драк, пьяных споров, наркотический бред и взрывы выстрелов. Косые взгляды следовали за мной, но никто не решался хоть как-то преградить мне дорогу и выступить против. Жутко было слышать приглушенную хлипкими стенами речь, которая представляла из себя мешанину различных языков и наречий, но не являющуюся ни одним из них. Ее можно было назвать только бранью. Звуки и слова коробили, жгли слух своим звучанием, но при этом не выражали в себе какой-либо смысл, кроме обреченности, отчаяния, боли и похоти.
Густой, серый туман стелился над булькающей под решеткой мерзостью, не давая возможности нормально дышать. Он поднимался ввысь, словно карабкался по выступам скользких от конденсата и плесени стен. Приковывал взгляд к потрескавшимся, гнилым, покоробившимся плитам вековых небоскребов. Кое-где такие трещины пытались заделывать, но чаще прикрывали толстой пленкой, забивали ее в разломы и оставляли так.
Я шел, не задумываясь и не используя навигаторы, будто память моя хранила в себе путеводную ленту, вьющуюся под ногами. Поворот направо, пройти мимо двери сквозь арку из дырявых труб, из-за которой всегда доносились крики и звон бьющегося стекла. Спуститься по шатающемуся трапу – последняя ступень его все же развалилась под моим весом. Дальше следовал открытый участок, в тот миг он почти полностью был покрыт липкой грязью, потому пришлось пробираться у самых стен, а раньше его просто пробегали так быстро, как только могли. Потом по узкому проходу с нависшими со стен проводами, шнурами, веревками и проволокой. В нем было не разойтись и двоим, а далее налево. Взбежать по хилой «лесенке», что больше походила на подвешенные жгутами перекладины, пройти по крыше какой-то постройки, поросшей чем-то, напоминающим мох, и уже затем повернуть еще дважды на право. Там по сетке, которая за прошедшие годы уже провалилась в грязь, сквозь пар, нагнетающийся большими лопастями воздуховодов, через очередную лестницу прямо, налево и снова направо.
Не знаю, удивился ли я тому, что захламленный двор бара, через который раньше сокращали дорогу, предстал предо мной почти таким же, как и в детстве. Его следовало проходить тоже быстро, я это помнил, чтобы никто не заметил, но сейчас мне было все равно. За баром тянулся проход просторнее, а на противоположной стороне нужно было протиснуться в щель между зданиями и там по прямой тропе добраться до мрачного барака с выбитыми окнами. Стекла его, как и раньше, заменяла грязная, пропитанная какой-то мерзкой смолой ткань.
Не находились слова, чтобы как-то описать то, что в ушедшее время являлось моим домом. Я стоял на пустынной, безлюдной улице, где только клубился у ног ядовитый туман, и не мог поверить, что все же решился вернуться сюда. Столько лет побега прочь, чтобы в апогее своей славы и власти спуститься в проклятую клоаку.
Зачем?..
Глупо? Возможно, но я не мог поступить иначе. Я был обязан вернуться, чтобы взглянуть на все и осмыслить заново, не полагаясь на воспоминания. Деашдде был частью всего мира, мира, что стал моим. И он был отправной точкой. Здесь все началось, здесь все обернулось крахом или же победой… Победой. И это единственное место, которое еще вызывало у меня отголоски эмоций, а полной их потери я боялся больше всего. Подражание им переросло в усталость и отторжение. Я должен был либо все понять здесь, либо отрезать эту нить и более никогда не считать себя человеком, что впервые возненавидел все именно здесь.