Страница 12 из 265
Тепло и тишина. Они так пугали в первые мгновения, а я вглядывался в сумрак, стараясь различить очертания клетей, но безуспешно. Прислушивался, боясь услышать далекие крики или, что хуже, приближающееся шарканье размеренной поступи.
В то утро, которое еще так неразделимо граничило с ночью, я поднимался на ощупь, выставив дрожащие руки впереди, и, несомненно, упал бы или запнулся за что-нибудь, но комната была полупуста, как и долгое время после. Только едва-едва через тяжелую, грубую штору пробивался темный свет звездного неба.
Аккуратно встав с постели, прохладный, шершавый пол почти неощутимо охлаждал кожу, я побрел на ощупь к окну и отдернул толстую, но уже затертую от множественных касаний ткань. Привычный и неотъемлемый ритуал любого дня. Он никогда не отличался: кошмар, мучительное пробуждение, осознание того, где нахожусь и клочок, мелкий, скупой осколок света, что лился в маленькое окно. Оно находилось почти у самой земли и было закрыто не только стеклом, но и ржавыми прутьями. Мой маленький ход в мир, где можно было на время отрешиться от боли.
Как и в первый раз сквозь тонкие ребра стали в помещение втекал мягкий поток синеватого, ночного света, отражаемый четырьмя спутниками. Он всегда представлялся тихим, молчаливым и таинственным. При нем нельзя было шевелиться и даже глубоко дышать, а вдруг он испугался бы и больше никогда не осветил меня, оставил в агонии жара одиночества. И я послушно замирал каждый раз, неотрывно смотря в туманные, бесконечные синевато-черные с голубыми бликами дали. Они пестрели правильными и четкими линиями зданий, как жилых, так и подобным тому злополучному храму. Их силуэты гармонично вливались в зыбкий, балансирующий опасностью и безмятежностью мир. Белые искры окон казались похожими на упавшие и замершие в своем падении звезды, как само их продолжение, будто земля и небо соединились в единое целое, ничем не различные меж собой. Изредка в переливчатом небе пролетал черной, блестящей точкой какой-нибудь корабль, нарушая своим гулом великое творение – тишину. Пролетал и скрывался за горизонтом или в крошках архитектуры, затихая и угасая там, а безмолвие вновь окутывало своим нутром сладко спящий мир. И так хорошо было, что оставалась возможность чуть-чуть расслабиться и отпустить свой взгляд вверх, в синеву.
Окно можно было открыть, распахнув вовнутрь ставни. Тогда в комнату сразу же врывался дикий ночной странник – ветер, приносящий с собой отдаленные звуки спящего в своей роскоши города. Влажная, предутренняя прохлада наполняла тело какой-то особой, безымянной силой, взяв за свой недолгий дар самую малость – принуждение к мечтам. В этот краткий до безумия, до судороги миг появлялся шанс забыть обо всем, поверить, что выпорхнуть вольной птицей из заточения вовсе не сложно, нужно сделать лишь маленький шаг. Просочиться сквозь прутья и упасть в пустоту. А мне так хотелось летать. Но безжалостная реальность снова спадала на плечи железным ошейником, стоило только представить себя там, за стеклом.
Не закрывая окно, я возвращался вглубь мрачной комнаты, подходил к столу.
Пустой и забытый. Но за время своего нахождения здесь, я смог разгадать одну его тайну, которую тоже позабыли: если нащупать с левой стороны, снизу маленький выступ, то можно было открыть потайную щель. Наверное, когда-то она хранила древние и ужасные секреты или же просто была маленьким тайником такого же маленького и никчемного человека, но от этого она хуже не становилась, как была, так и осталась тайной. Я нашел там старые рукописи, начертанные чьей-то быстрой рукой, но двумя почерками, будто кто-то читал их позже и делал свои заметки.
Взяв одну из всей стопки, я мог приобщиться к чему-то иному. На ней были какие-то графы с данными и причудливыми схемами, но почти все являлось не понятным, изложенным на чужом языке. Правда, напоминали они зарисовки звездного сектора. Дальше следовал мелкий текст с размашистыми фразами по краям другого оттенка чернил. Они не четкие, не ровные, кто-то, делая их, спешил. В который раз я смотрел на затейливую вязь, гадая о значении строк. Это тоже было крохотной частью каждого утра. Кроме первого.
В тот момент, стоя у раскрытого окна, я невольно цеплялся за покоившийся на моей худой шее металлический ошейник, уже привычный, но от этого не менее давящий. Вспоминал, как брат рассказывал мне, что подобное носят рабы, в подтверждение показывал тонкий, давний след на своей коже. Я тогда удивлялся, что мой всемогущий Ру, оказывается, был в юности простым рабом, не мог поверить в такое, спрашивал каково это – прислуживать. Даже чудилось мне, что в тени какого-то могущественного владыки могло быть интересно и захватывающе, ибо ты мог без сомнений быть уверенным в том, что твоя работа позволила этому повелителю достигнуть многих высот.
Глупец, я не понимал, что раб ничем не отличим от вещи, а потому бесправен, хотя… рабы все же имели право на жизнь, в отличие от отщепенцев. Кажется, Рурсус в тот раз так и не ответил на мой вопрос. Не помню. Зато через десяток лет я познал все сам, и в который раз обещал самому себе, что увижусь с братом вновь когда-нибудь в будущем. И я верил в обман. Почему-то необъяснимо знал это в призрачный миг любого утра, словно бы заглядывал в пелену времен, а после опять прятал свое бумажное сокровище в тайник.
Как и всегда толкнул дверь, пробуя открыть, но тщетно. Ее отпирали только в тот момент, когда горизонт окрашивался светлым оттенком разливающегося утра. Тогда рабов выпускали, чтобы те успели разбежаться по своим местам, не беспокоя господ своей суетой. И единственное что я мог делать до общего шума – это ждать назначенной минуты. Мучительно долго и одиноко, вдыхая холодный, утренний воздух, снова и снова прокручивая в голове картинки былого.
Рассвет забрезжил желто-бирюзовой искрой и растекся плавной линией, гася оставшиеся звезды. Небо побелело, вычерчивая хлопья редких, почти прозрачных облаков. Комнату стал медленно заливать голубоватый свет, не прогоняя мрачность, только оживляя тени и стирая краску с полуночных наваждений, передавая ее всему окружающему. Город вдали оживал, мерцая цветными огнями, которые были еще видны. Сотни темных точек взлетали, встраивались в плавные линии и устремлялись своей дорогой. Рой. Иначе и не назвать. Каждый день, в столь ранний час он казался еще редким и нестройным, но через недолгое время обретал силу, сливался в один сплошной поток движения и звуков, где становилось уже не разобрать чего-то отдельного, только целое, неделимое, стремящееся вперед нечто.
Вновь сев у окна, я обхватил плечи руками, зябко дрожа. Отчего-то снова было страшно. Страшно, как всегда. И обреченно. Уже не хотелось бежать, не хотелось к Ру. Его образ медленно, но неумолимо стирался из памяти, превращаясь в сухой, грубый силуэт, лишенный цветов, даже малейших оттенков. И голос его стал звучать в памяти далеко и тягуче. Он превратился в простую картинку, такую же сказку, какие рассказывал сам брат. Я больше не задавался вопросом о том, как я буду жить без него. Это оказалось совершенно не важно. Я понимал, что даже если бы мы оказались в этой гнили, то он бы не смог защитить ни меня, ни себя. Он только бы подставился под удар, от которого мог погибнуть. Двое против громады ядовитой грязи и плесени – ничто. У нас совершенно не было шанса на спасение. Итог был предрешен ровно в ту секунду, когда мы ступили на влажную траву запретной территории близ древнего святилища. А после этого оставалось лишь существовать. Однообразно, безмолвно. Убитой тенью, привыкшей ждать.
Сколько времени я провел в таком забытье, в утреннем тумане, я не знаю. Очнулся, когда замок двери громко, почти оглушительно щелкнул. И дверь распахнулась сама. Медлить не стоило, слишком много я видел чужого гнева и перетерпел столько же. Поднялся и бесшумно скользнул в коридор, желая просто слиться со стеной или же искоренить все-все, что есть внутри. Хотелось, чтобы каждая живая клетка души задохнулась и умерла. Навсегда и бесповоротно. Тогда было бы совсем не страшно жить.