Страница 11 из 265
Обессиленный и раздавленный в пыль я рухнул на твердый, холодный пол, свернувшись комочком, закрываясь от всего мира и тихо-тихо, сипло воя. Меня сильно трясло, а глаза застилали горькие, режущие слезы. Маленький мальчик, я вряд ли тогда отличался от многих тех, кто попал в подобные ситуации. Жалкий и ничтожный, отданный в лапы скучающих владык. Только сквозь тонны страха и обреченности неожиданно пробился гнев.
Тонкий, дрожащий, словно лист на ветру, и хрупкий, как белый хрусталь, звенящий при любом малейшем касании. И он горел внутри, как будто поджигаемый кем-то извне. И вроде бы он был естественным, понятным, только чужим, не моим. Не может ребенок, пусть и настолько избитый судьбой, изжигать себя изнутри так осознанно и добровольно. Слишком темной была эта искра. Она мучила сильнее потери, но была прозрачнее и непонятнее желания смерти.
Кажется, я что-то шептал. Сдавленно, дрожащим голосом, но твердо и уверенно. Я не помню слов или же они были лишь звуками, что я повторял за кем-то незримым, но неусыпно наблюдающим за мной. Не знаю. Звал ли на помощь или проклинал весь мир за все, за каждую мелочь? Не знаю.
Лишенный всех сил и надежд я провалился в больной, полный кошмаров сон, который не принес никакого облегчения, лишь повторение пережитой боли.
====== Глава 1. Глубина. Часть 3. ======
Я бегу из последних сил, задыхаясь и хрипя, сжимая отчаянно кулаки.
Оголенным ступням безумно больно ступать по раскаленному песку, который мелкими осколками врезается в ноги, плавит кожу, остывает и осыпается, чтобы смениться другим. Я проваливаюсь по щиколотку, но и не думаю останавливаться. Впереди меня диск приторно-обжигающего светила цвета меди. Оно тянет свои руки-лучи ко мне, жжет глаза и накаляет густой, насыщенный запахом гари воздух, который, играясь, разъедает мне легкие. И песок оттенка жженого сахара меркнет, насыщается невидимой тьмой, становясь черным подобием пыли.
Я вою от боли, но бегу. Все дальше и дальше, на пределе. Пот, выступающий на мне, не успевает охладить кожу, испаряется, как будто и не было его вовсе. Становится только хуже и тяжелее, словно тиски сдавливают хрупкое, истощенное тело, не давая сделать и глотка столь необходимого кислорода.
Оглядываюсь на ходу.
Позади меня вспыхивает еще солнце, только больше и оттенка свежей крови. Оно гремит монотонным гулом, режущим слух. А на фоне его кипящего марева проявляются четыре темные фигуры. Три черных, терзающих свет развевающимися плащами и… брат. На миг я вижу его искаженное страданиями лицо совсем близко. Он надрывно зовет меня к себе, но потом медленно, тягуче улыбается. Он никогда так не улыбался: лживой, коварной улыбкой садиста. Не своей. Чуждой ему, но отчего-то знакомой и до отвращения близкой мне. Под черными губами мелькают белые, острые иглы зубов. И глаза Ру вспыхивают жестоким огнем, а по песку проносятся раскаты ужасающего смеха.
Все гаснет в один миг, падая в пустоту, которая взрывается сотнями голосов, и я чувствую, как бесчисленное множество рук касаются меня, царапают, раздирают мою плоть.
Я закричал в голос, и крик мой глухим эхом разнесся по темной, полупустой комнате. Подскочив на смятой постели, я тяжело и прерывисто хватал губами холодный воздух после очередного ночного кошмара, но не разлеплял влажные веки.
Ни одна ночь не обходилась без этих верных, но безжалостных спутников. Они врывались в хрупкое забытье и рвали искалеченную душу, взывая к воспоминаниям прошлого или, как в тот раз, соединяя давно погребенные годами лица с непонятными, жуткими видениями.
Черное, черное, черное.
Оно преследовало меня, от него было не спрятаться и не укрыться. Черное. Чернее самого мрака. Оно глодало меня изнутри. И не существовало этому названия. Не было имени. Я столько раз убеждал самого себя, что все это лишь отголоски моей отнюдь не светлой и не беззаботной жизни, но столько же мои рассуждения рассыпались крошевом в руках от того, что нечто смотрело на меня из теней и глаз окружающих.
Чернее тьмы. Память о боли и унижении. Она четко и неустанно следовала за мной, никогда не отставая, лишь забегая на пару шагов вперед, чтобы предстать во всей своей красе, в очередной раз бросив меня наземь, на колени.
Меня мелко трясло, а капли холодного, больного пота скатывались по коже, раздражая и ничуть не отстраняя то зыбкое мироощущение, что всегда оставалось в первые минуты после страшного сна. Зажмурившись, я вцепился ногтями в свои плечи, медленно раскачиваясь и боясь увидеть то, что находилось вокруг.
Оно же ушло. Я больше не там. Я очень, очень далеко. Недостижимо далеко. Вчерашний день не был миражом, он был и есть реальным, как я, как… как…
Тепло. Уютное, мягкое тепло укутывало дрожащее тело своими объятиями, мерно и молчаливо успокаивая. Воздух не пронзался со свистом бесконечными сквозняками и запахом сырости. Он не был наполнен размеренным, но убийственным звуком падающих в лужи капель.
На глубоком вдохе я распахнул широко воспаленные глаза, и вновь, в который раз, обнаружил себя лежащим на узкой кровати, со сброшенным на пол немного колючим, но плотным и мягким покрывалом. Где я?
До кислоты затертый вопрос. Он звучал в моей голове при каждом пробуждении, отдавая привкусом соленой крови.
Где я?
Последнее, что я тогда помнил – это ледяные стены тюремной камеры на корабле сиитшетов и свои разбитые в кровь руки. А затем следовала череда убийственных дней в отчаянии, холоде и темноте, где я почти забыл, как говорить, а глаза уже успели отвыкнуть от дневного света. И только пульсирующая боль звенела в теле, отзываясь в каждой клетке тупыми, ноющими ударами. Я был один, совершенно и абсолютно, до всех степеней один. Меня разлучили с братом, с единственным светом, который тусклой искрой сиял во мраке всеобщей грязи. Где он находился после и что с ним стало, мне было не известно уже почти одиннадцать лет, и от того становилось еще тоскливее и еще страшнее.
Встряхнув головой, будто бы желая таким образом выкинуть из нее все, что отягощало и тревожило, я еще раз осмотрел свое маленькое, сумрачное убежище.
Довольно-таки просторная комнатка, пусть и с низкими потолками. Все приглушенных серых тонов. Они и вовсе казались бесцветными, лишенными сил, но от этого не становились хуже, наоборот, приобретали гранитную стать, за которую можно было лживо прятаться. Голые стены, потрескавшийся пол. И очень, очень тихо.
Прямо напротив меня, у дальней стены стоял тонкий, старый стол. Он давно уже был исцарапан и помят, краска слезла, оставив лишь едва заметные разводы внизу столешницы. На нем ничего не стояло, а подле не было стула, на который бы можно было присесть. Отчего его поставили сюда? Он был до меня и, наверное, будет после. Истрепавшийся и скрипучий, но почему-то оставленный служить и дальше, а может просто забытый и по этой случайности сохранивший себя от равнодушной гибели. Впрочем, все равно. Он нарушал неприкосновенность и гладкость стен, и тем был лучше. От него тянулись тени, он чуть-чуть разгонял гнетущую пустоту.
Чуть левее от него виднелась почти незаметная в серости такого же, как и все, цвета дверь. Всего лишь одна створка и та открывалась вручную, а не отъезжала в сторону, как в обычном, верхнем мире. За ней узкий, темный коридор, который почти сразу переходил в лестницу и устремлялся вверх, к свету. Но там, до огромных провалов окон, было еще темнее, чем здесь, и всегда оставалось душно, а еще слишком громко звучали шаги. Я почти никогда не видел тех, кто их издавал, спускаясь в такие же комнаты или покидая их. А может быть это они меня избегали…
В сторону от двери тонкой щелью в стене выдавала себя полость встроенного шкафа. Почти пустого. У таких, как я, не бывало имущества, только тяжесть воспоминаний. И в тишине, в сухой, чрезмерно жаркой темноте, они давили на худые плечи лишь сильнее, по-зверски облизываясь.
Отчего-то перед глазами всплывали картинки первого моего пробуждения здесь. Забавно, я не знал, как оказался в этом месте, просто однажды очнулся от зыбкой, ночной пелены уже в этих четырех стенах. И было также тепло и тихо, будто острым ножом отсекли все, что живет там, в океане ненависти и пустоты.