Страница 100 из 265
Ужасная, страшная, изуверская мука.
Не жить, существовать миг за мигом в абсолютной серости, где нет и малой искры эмоций, где ты не можешь чувствовать хотя бы самую мельчайшую каплю воодушевления, радости, удивления и даже страха. Безысходность и равнодушие, все одноцветно, однотипно и бесполезно. Ты можешь мыслить, действовать и даже вершить судьбу, но ты не способен видеть яркости неба, ощутить холод ветра или жалящего огня, почувствовать остроты ножа, что вспарывает твое горло. И только беспощадные лавины гнева, ненависти и ярости низвергаются пульсацией на тебя, раздавливая и сминая в бесформенное подобие общего вида живого.
Ничего или боль.
Череда и повторение, все похоже, все ранит и жжет.
Я сходил с ума от неконтролируемой вспышки боли, что взорвалась в полной и абсолютной пустоте. Я ничего не чувствовал, хотя продолжал копировать эмоции. Тогда прошло всего несколько часов после того, как при падении я открылся черноте, перестав ее сдерживать. Она выплеснулась вихрем, смела оглушительной силой страхи, терзания и сомнения, оставив… ничего. Я даже не понял, что всего этого лишился в один миг, не понял, но принял, решив, что так и должно быть, не заметил, как привык к этому, а после ярость врезалась тараном. Нестерпимо, убийственно и жестоко. Я задыхался, видя, как перед глазами проносятся мерцания и блики.
И снова все стихло, будто мелкие колыхания воды на потревоженной воде. Все сгладилось и растворилось, втянулось в общую, недвижимую массу, но оставив после себя страшный след. Ничего не исчезло, ничего не ушло, и мнимый покой, где нет места тревоге, остался всего лишь сладкой, но недостижимой иллюзией.
Вечны страдания, они древнее самого мира. Они почти что первооснова. И мне никогда не забыть всего того, что я пережил. Чувствовать всегда. Но после безрассудного дозволения и послабления у меня уже не было возможности вернуться к прежнему руслу эмоций. Они более не были способны двигаться размеренными течениями, в которых волны естественны, но безопасны. За силу, за шанс на победу я отдал равновесие черноте.
Осознание этого ударило громом, но после слишком быстро вернулась недвижимость. Снова бесцветие, снова пустота и забытье. И это знание кануло пеплом в черной саже. Оно больше не трогало, не влияло на меня. Так знание самоубийцы, что режет собственную плоть, не пугает и не страшит. За раной будет кровь, по капле вместе с ней вытечет время и жизнь, но пусть. Все равно.
Я шел как в тумане, каждая крупица окружения, будь то храм или человек, увязала в липкой трясине эфемерности, словно не имела формы, словно могло перетекать и меняться, перевоплощаться в нечто неизвестное, в то, что реальнее и правдоподобнее всего настоящего.
Лестница кончилась, ошпарив меня ярким светом сотен фонарей, что окружали площадь и торчали из нее высокими пиками. Фонари не были похожи на обычные светильники, которые крепились к тонким жердям или свисали с витиеватых креплений. Вернее сказать, представляли собой длинные заостренные к верхнему концу пики, которые светились чистым белым светом. Они заливали пространство яркими волнами, но при этом не резали взгляд. На них можно было свободно смотреть, вглядываясь в дрожание белизны. И в этом дерганом ритме почти истративших свой заряд ламп толпились собравшиеся люди империи Высших.
Толпы людей метались маленькими группками, которые время от времени собирались в более крупные, застывали на одном месте, шептались и спорили, а затем стихали и рассыпались, теряясь в общей суете. Страх витал в воздухе, но люди и нелюди, которые в большей степени происходили из касты слуг и рабов, медлили и все чаще бросали ожидающие взгляды на стены врат и на выключенные экраны. В руках их не было оружия, а находились они здесь лишь по одной причине.
Сиитшеты, что должны были ими руководить, бежали. Они покинули храмы и дворцы, улицы и звездные порты. Подчиненные не знали, что им делать в темный день, который в большей степени напоминал ночь. Они остались беспомощными куклами.
Но почему? Где была вечная сила, что самого низшего раба толкала к запретным мечтам о власти и свободе? Где это сахарное желание полета? Почему никто не поднялся, когда шанс беззащитно лежал под ногами? Почему все вели себя так, будто им срезали нити, которыми прежде заставляли двигаться?
Почему?
Трусы и предатели покидали столицу. Внимая шепчущему страху, они не могли, как в прошлом, встать в один ряд и выступить против опасности и врага. В них не было единства. Как странно и дико, что великий культ вселенной опустился до уровня грязи. Все его члены оказались потеряны в самую первую минуту ослабления. Лидеры, что были также смертны и беспечны, проигрывали, но умирали без сопротивления.
Но разве веками до этого все было иначе? Разве не гибли целыми армиями великие и сильные воины? Они отдавали сердца и знамена на сожжение, но общая цель выводила все на новые витки и давала дополнительные силы. Орден выживал и стремился за властью. Он полз мелкими шажками вперед, задыхаясь, сгорая, но вновь и вновь выбираясь из пепла. Он выстоял. Он получил в руки весь мир…
Он победил Аросы, культ подобный ему, только, как многие его называли, светлый, основанный на лживо противоположных верованиях и принципах. Он победил орден, который в очень далеком прошлом был одним из бесчисленного числа разбитых и почти низвергнутых в забытье, который потерял связь с чем-то великим, со своим чудом. Но это позже…
Два культа выстояли. И именно противоборство этих двух орденов тысячелетиями рвало мир на части открытыми войнами и злобными стычками, временами прерываясь на еще более мелкие и незначительные, являвшиеся всего лишь игрой. И всегда на шаг впереди были Сиитшеты.
Два культа, один из которых потерял своего идола, а второй отверг сам.
Но в какой момент сиитшеты очистили себя от своего же бога? Если верить призраку, то мои догадки все же имели основания, но я не мог полностью доверять духу. Я гадал и предсказывал, но ответов не имел. Только жалкие и почти фантастические предположения, которые все добавляли варианты развития событий.
Если поверить в малую деталь – все мои детские надежды на то, что мир не прост, что он имеет некий тайный и сокровенный смысл, что он появился не в результате немыслимой, но слепой дороги движения пустых частиц, а в итоге задуманного росчерка осознанной руки творца, то вся бренность и пустота мгновенно исчезает. Тогда можно было бы допустить, что при гибели одного высшего существа, другое выжило, и оно помогло своим рабам и священнослужителям победить.
О, как же я хотел с самых первых моих одиноких шагов узнать, что оставаясь изгоем и одиночкой среди себе подобных, я вопреки всему оставался не одинок. Пусть это Нечто было до остервенения жестоко, пусть ему было глубоко безразлично мое существование и жизнь вообще всего, я бы все равно не оставался один. Не один! Как глупо и наивно, но до безумия приятно и обнадеживающе было бы знать, что все ночи, проведенные мною у заляпанного окна, за которым находилась только черная гладь, не оказывались пустыми.
Переродившись, я все равно нес крест первых дней болезненным шрамом.
И все же… если это Нечто было, могло ли оно отвергнуть предавших его созданий, покинуть их, чтобы отомстить?
Ужасный, оскверняющий вопрос неожиданно сильно всколыхнул черноту. Она задрожала и выплеснулась темными призраками. Я надеялся, что был прав, а потому несмело рассчитывал на последствие из-за действий изменников.
Сиитшеты были разобщены, они не имели возможности и желания объединиться, что увеличивало шансы моей победы. Сенэксу не у кого было просить помощи, потому я мог биться против человека, обладая иным даром. И я имел иллюзорное право называть себя избранным.
Пусть раньше были боги. Странное и устрашающее слово – бог, но оно отражает наиболее емкое представление о высших сущностях. И являлось бы дикостью сравнивать их жизни с существованием смертных, но иначе не стоило и задумываться обо всем этом, ибо таковы границы познания.