Страница 8 из 13
– Постирай, да поживее.
– Отвали, я тебе не прислуга! – Я отпихнул его тряпки назад, ему в руки.
– Придётся стать прислугой, если не хочешь неприятностей, – улыбнулся он глумливо, схватил меня за грудки, притянул к себе и прошептал, дыша мне в лицо смрадом гнилых зубов: – Если хочешь спокойно служить, будешь делать всё, что я скажу. А нажалуешься кому – жди беды.
Я с силой оттолкнул его.
– Забудь, как ко мне лезть, понял? Всё, что я могу для тебя сделать, – это дать тебе по роже!
Он только усмехнулся.
– Никак не запомнишь, где твоё место, сопляк? Придётся написать это на твоей шкуре.
– Да пошёл ты, – бросил я и прекратил разговор.
Несколько дней после этого он не лез ко мне. Я уж было обрадовался, что он отстал, – а он удумал такое, что не всякому подлецу в голову придёт.
Однажды он выбежал на палубу с криком:
– Братцы! Меня ограбили, братцы! Семьдесят гульденов! Да за что же? Да разве ж так можно? Я копил, а этот…
– Кто? Ты знаешь, кто украл? – посыпались вопросы.
Луиджи ощерил зубы и повернулся ко мне:
– А вот он! Сволочь! Молокосос!
– Ты что, очумел?! Я не касался твоих денег!!! – воскликнул я, опешив от такой подлости.
– Да я видел тебя возле моего сундука, трюмная крыса!!! – Его тёмные глаза горели злобой. – Видел! Не верите, ребята? Так поищите у него! Может, завалялось где!
Матросы спустились в кубрик и вскоре вернулись с деньгами.
– Точно, у него были!
– Я не брал! – повторил я, ощущая, что меня начинает трясти от несправедливости.
– Ты их ему подкинул, я точно знаю! – закричал Франческо и схватил меня за плечи – испугался, что я сейчас расквашу Луиджи физиономию.
– Запросто мог подкинуть, – кивнул Руджеро, мрачно глядя на Луиджи. – Он и не такое может.
– Говорите что хотите, вам ничего не стоит оклеветать честного человека! – Луиджи заголосил, как тётка на базаре. – Правда на моей стороне! Деньги нашли у этого молокососа! Не я нашёл – ребята!
– Ты не нашёл, ты их ему подбросил!!! – крикнул Франческо.
Роберто Марино стоял тут же и молча слушал, внимательно глядя на нас. А Луиджи побежал жаловаться начальству. Я думал, как доказать свою невиновность, но придумать ничего не смог. Да и мысли путались, по правде говоря. Я с такой подлостью ещё не сталкивался. Знаете, как бывает – понимаешь, что надо что-нибудь предпринять, но руки опускаются, и в голову ничего путного не идёт. Так я и стоял, сгорая от стыда непонятно за что, пока за мной не пришли.
Доказать, что не виноват, я не сумел, как вы уже поняли. Многие ребята подозревали, что Луиджи это подстроил, но доказательств против него ни у кого не было. А против меня – были. У меня аж заныло внутри, когда я понял, что теперь меня будут считать вором. Как вернуть доброе имя? Новое-то нигде не возьмёшь, ни за какие деньги не купишь… До этого дня я исправно служил, старался, и у меня всё получалось. Меня даже не наказали серьёзно ни разу. А тут в одночасье всё рухнуло. Вот уж верно говорят, что лучше потерпеть кораблекрушение, чем стать жертвой клеветы…
Долго с этим делом разбираться никто не стал. Я, конечно, твердил, что ничего не крал, но мои слова никого не убедили, тем более офицеров, которых совсем не интересовали наши разборки. К тому же я плохо говорил по-голландски, а они плохо понимали по-итальянски. В итоге капитан приказал дать мне две дюжины ударов воровской кошкой в присутствии всей команды, как полагается по закону за кражу. Воровская кошка длиннее и тяжелее, чем обычная, и узлы на концах у неё крупнее… Франческо ахнул, а мои внутренности словно сжала ледяная рука. Это ужасно, чёрт побери. И никуда не денешься – на многие мили вокруг океан. Да лучше пережить десяток штормов, чем такое! Какой же я дурак, что пошёл в море…
Вся команда выстроилась на палубе. Мне велели раздеться до пояса и привязали за запястья к поднятой решётке люка возле грот-мачты.
– Держись, Серджо, Бог тебе поможет! – выкрикнул Франческо. – Он помогает невинным!
Кто-то из офицеров цыкнул на него. Ко мне подошёл боцман, я краем глаза увидел в его руке большую девятихвостую плеть с узлами на концах. Такие узлы называются кровавыми – тугие, длинные, тяжёлые, вдвое толще самой верёвки. Каждый хвост этой кошки был толщиной в мизинец.
Боцман отступил на два шага, помедлил немного и ударил. Я ждал, что станет больно, но не думал, что так сильно. Ощущение было такое, будто в спину воткнулось сразу несколько ножей. Ад кромешный, у меня даже сердце зашлось. Я изо всех сил прижался щекой к решётке люка, к которой был привязан, и стиснул зубы. Осталось ещё двадцать три удара… О Дева Мария. Ну и в переделку я попал. Представил себе довольную физиономию Луиджи, и мне не пришлось прилагать особых усилий, чтобы молчать, – моя ярость молчала за меня.
Второй удар оказался много хуже первого. А третий прорезал меня насквозь, до груди, до пальцев. Дыхание перехватило. Я невольно прошептал: «Господи, помилуй!» Ребята рассказывали, после третьего удара течёт кровь, а потом кошка начинает сдирать кусочки кожи со спины. Ещё рассказывали, что дюжина ударов кошкой хуже, чем сотня обычных плетей. Теперь я понял почему: больно было не только спине – боль пронзала руки и ноги до кончиков пальцев, разламывала голову, перехватывала сердце так, что темнело в глазах… Я прижимался к решётке люка, чтобы не корчиться и стоять тихо. А боцман меня не жалел. Конечно, делал промежутки между ударами, как положено, – но их не хватало, чтобы отдышаться. Я старался ни о чём не думать и терпеть. Надеялся, что потеряю сознание, и дело с концом, – но не тут-то было. Меня трясло, перед глазами стоял туман, но сознание я не терял. Узнал в тот день, что чувствуют грешники в аду…
На второй дюжине стало совсем худо. Кошка сделалась тяжелее – должно быть, пропиталась кровью. Теперь, когда узлы впивались в разодранную спину, я думал только о том, чтобы не заорать. После шестнадцатого удара проклял этот пинас и всю свою никчёмную жизнь. А дальше плохо помню – я вдруг словно оглох, перестал понимать, сколько ещё осталось. Боль сделалась невыносимой, меня бросило в холодный пот. Очередной удар зацепил шею, как будто несколькими кинжалами прорезал. Силы оставили меня, я повис на верёвках и медленно погрузился куда-то в темноту.
– Что ж ты не кричал? Вот глупый, – говорит Руджеро, сочувственно глядя на меня. – Надо было кричать, тогда легче было бы… Не свалился бы замертво…
Под потолком кубрика качается фонарь, я знаю, что он тусклый, мутный, но сейчас он кажется мне ярким, глазам от него больно. Я плохо соображаю, пинас болтает. По-моему, у меня лихорадка.
Как больно, кончится ли это когда-нибудь. Страшно даже думать, во что теперь превратилась моя спина. Я прижимаюсь щекой к грязной парусине койки и закрываю глаза. Выходит, я зря переживал, что меня все будут презирать, будут думать, что я вор. На парусине какие-то бурые пятна, наверное, моя кровь… Мне не хотелось кричать. Мне хотелось…
– Чего тебе хотелось? А, Серджо? – спрашивает Франческо. – У тебя жар, но это пройдёт! Держись, дружище! Вот увидишь, всё ещё будет хорошо! Тебя лекарь смотрел, сказал, что ничего страшного, поправишься, только отлежаться надо!
Что за идиоты плавают на этом пинасе, подумал я. Сначала сдерут с тебя шкуру, кусочка целого не оставят, а потом лекаря зовут посмотреть, поправишься ты или нет… Хотя, может, я ещё и радоваться должен, что получил всего две дюжины. Вот четыре-пять – это верная смерть. Не дай бог…
Франческо ободряюще трогает меня за руку. Пинас кренится, и утихшая было боль опять пронзает меня. То ли сквозь сон, то ли во сне раздаётся злорадный голос Луиджи: «Я же обещал, что переверну тебя вверх килем, сопляк!» При каждой мысли о Луиджи меня охватывает такая ярость, что мне хочется его убить. И сейчас внутри прокатывается жгучая волна.
Спину дерёт. Я сжимаю зубы и проваливаюсь куда-то. Всё заволакивает влажный туман раннего утра. Полумрак, холодный, влажный туман… Как хорошо. Волны медленно плещутся, и никого нет. Когда-нибудь это закончится, всё закончится. Старики в порту не будут рассказывать про меня… При чём тут старики в порту? Это просто жар… Что-то качается на волнах, вроде бы обломок корабля, и на нём какая-то надпись, но я не могу разглядеть – слишком густой туман… Мимо, совсем близко, проходит большой корабль. У капитана бледное, тонкое, строгое лицо с чёрными усиками и чёрными глазами. Я смотрю на него, и мою душу вдруг наполняет отчаянная боль. Разом накатывает всё, что я пережил за последнее время, даже то, в чём самому себе не признавался. Я не могу сдержать слёз и закусываю губы. Просыпаюсь и сразу отворачиваюсь от всех – чувствую, что у меня в глазах и вправду стоят слёзы. Да что ж это такое! Если ребята увидят, решат, что я совсем нюни распустил. Стыдно… Хотя сейчас мне стало легче. Отпустило. Стало не важно, что да как. Будто стоишь на пожарище – всё сгорело, огонь погас, а взамен – ничего. Может, потом что-нибудь и будет, а пока – только пустота. Тишина…