Тридцать третий румб

Я довольно долго валялся в вонючей духоте кубрика и морщился от боли при каждом движении судна, все волны сосчитал. Врагу такого не пожелаю. На нашем «Святом Христофоре» везде сырость, поэтому спина заживала плохо, медленно. Да что спина – даже ссадины на ладонях, которые я получил ещё в первый день работы на пинасе, до сих пор толком не зажили… Вдобавок за время океанского перехода в кубрике расплодилось неимоверное количество всякой дряни – клопов, блох, они нещадно кусались, не давали спать. И крысы бегали вокруг, пищали, пару раз даже запрыгивали в мою койку на запах крови… Я старался не думать об этом, вообще ни о чём не думать, ничего не чувствовать и не вспоминать.

Хотя долго лежать мне не пришлось – на судне тебе не дадут разлёживаться. Если ты можешь ходить без посторонней помощи, считается, что ты здоров. Как только раны на спине закрылись, мне было велено встать и вернуться к работе. Главное – дотянуть до берега, там передохну. Я ждал от Луиджи злорадных насмешек, но с ним что-то сделалось, он на меня даже не смотрел. Его вообще было не слышно и не видно.

Когда выдалась свободная минутка, ко мне подошёл Роберто Марино:

– Ну как ты?

Я пожал плечами.

– Я знаю, что это Луиджи подстроил, – сказал он тихо, так, что больше никто не слышал.

– Откуда?

– Мы с Руджеро в тот же день прижали его к стенке, пригрозили скинуть за борт, если не скажет правду. Он извивался, как морской червяк, но всё-таки признался. Мы потребовали, чтобы он пошёл к капитану и рассказал всю правду, – но он ни в какую. Трус паршивый. Ползал перед нами на коленях, умолял его не выдавать, от страха чуть в штаны не наложил… Потерпи до берега. Там разберёмся с ним сами, без начальства. Ему же хуже.

– Если он ещё какую-нибудь подлость не подстроит до тех пор.

– Не подстроит, – ответил Роберто с тихой угрозой.

А, пошли все к дьяволу, подумал я. До берега уже недолго осталось, а там видно будет. Главное – меня больше не считают вором, а остальное до свадьбы заживёт. Жалко, конечно, что меня так разукрасили – рубцы от кошки останутся на всю жизнь, и теперь, куда бы я ни нанялся, все станут спрашивать, за что меня наказали. Многие решат, что за какой-то серьёзный проступок… Луиджи-то не зря грозился: «Никак не запомнишь, где твоё место, сопляк? Придётся написать это на твоей шкуре!» Теперь можно сделать с ним что угодно, но рубцы с моей спины уже не сотрёшь…

– Кстати, – добавил Роберто, – я покажу тебе один узел, которого почти никто не знает. Будешь завязывать им свой мешок, чтобы больше в нём никто не шарился.

Наш переход близился к концу. Мы узнали, что идём на Ямайку, в Порт-Ройал. Конечно, никто не радовался вслух, что, мол, скоро будем на месте, – в море так нельзя, одно неосторожное слово может всё испортить. Чтобы сглазить хорошую погоду, много не надо, а бед не оберёшься. Но мысленно все уже считали дни до берега и чаще посматривали вперёд.

Я изо всех сил старался не отставать от других в работе и, в общем, справлялся. Только мало кто знает, чего мне это стоило. Боцман во время авралов подгонял нас линьком и не особо разбирал, по чьей спине бьёт, так что и мне иногда попадало. Можете понять, почему временами мне отчаянно хотелось всё бросить и уйти из этой проклятой плавучей тюрьмы. Я всегда был бедняком, жизнь меня не баловала, и я не ждал от неё поблажек – но всё-таки не привык, чтобы со мной обращались, как с тупой скотиной. А на «Святом Христофоре» ничего другого ждать не приходилось. Оставалось или смириться с этим – или… или не знаю что. Сигать из-за унижений и скотских условий за борт – глупо и трусливо, лучше уж перетерпеть. Боль я вытерплю, только куда девать мысли, чувства? Дома, конечно, случалось всякое, но там я всё-таки спал по ночам, а здесь – до крови кусал костяшки пальцев, чтобы унять проклятые слёзы, но они всё равно текли из глаз, как у сопливой девчонки. Ужасно боялся, что не выдержу, сломаюсь и что мою слабость увидят другие. И обидно было, что пожалеть меня некому, даже дома – мать меня лечила, если я болел, но никогда не жалела. Ни разу не приласкала просто так, ни за что. Мимо Фабиано вот никогда не проходила – всегда потреплет по волосам… А здесь я и вовсе чужой всем – ну, всем, кроме Франческо.

На вахтах я смотрел на океан, который тянулся на многие мили во все стороны, и меня охватывало такое же унылое бессилие, как тогда, когда я стоял, растянутый на решётке люка, а вся команда глядела, как с меня спускают шкуру. Всё так и есть. Это только кажется, что матрос – свободный человек. На самом деле мы тут рабы, и обращаются с нами, как с рабами. Иные рабы даже получше живут – уж еда-то у них наверняка лучше, чем наша тухлятина. В океанском переходе на завтрак и на ужин нам доставались только твёрдые как камень, червивые сухари да вода, а на обед – похлёбка из опостылевшей солонины. На берегу такую солонину немедленно бы выкинули, на неё и глядеть-то тошно было, не то что есть, – а здесь другой не было, да и Абель не очень-то старался нас вкусно накормить, как я уже говорил… Вода тоже давно испортилась, стала мутной и вонючей, но всё равно ценилась на вес золота. Когда её одну стало невозможно пить, стали разбавлять её ромом. Ром в чистом виде нам давали только раз в неделю, по воскресеньям. А у офицеров и пассажиров на столе были и овощи, и соленья. Я вспомнил разговор, который слышал в порту. Один богатый пассажир спрашивал у нашего офицера: «А кладовые хорошо закрываются? В наши запасы не залезут крысы или матросы?» Вот на каком счету мы тут. А самое противное – что держат нас не только борта судна. Пока не истечёт срок договора, нельзя оставить службу. Если сбежишь и поймают, узнаешь, почём фунт лиха. Мы с Франческо обязаны прослужить на «Святом Христофоре» год, а ещё даже полгода не прошло. Я бы хоть сегодня ушёл, глаза бы мои не глядели на этот пинас. Хотя дело вовсе не в нём. Пока я валялся в кубрике, понял, что в море от унижений никуда не денешься. Одним везёт больше, другим меньше, но каждому рано или поздно выпадает что-нибудь этакое.

Однажды вечером после долгого и тяжёлого дня у меня выдалось немного свободного времени. Ребята спустились в кубрик, а мне не хотелось никого видеть. На вахту было ещё нескоро, и я встал у фальшборта. Смеркалось, волны казались свинцовыми. Такая же свинцовая тяжесть лежала у меня на сердце. Я смотрел, как перекатываются ленивые валы, как ловят отражение темнеющего неба… Вспомнились рассказы старого Таддео про морскую деву. Но сейчас мне было не страшно, а почему-то спокойно от мысли, как глубок океан и сколько там, на его дне, сгинуло кораблей и человеческих судеб… Тут я услышал за спиной спокойный голос:

– Не стоит так долго смотреть на море.

Я обернулся и увидел Роберто Марино. Он неторопливо подошёл и встал рядом.

– Ты сам иногда смотришь, я видел.

– Я – совсем другое дело.

Некоторое время мы оба молчали. Я сказал:

– Таддео болтал в «Консолате», что тебя забрала к себе морская дева.

Роберто усмехнулся:

– Да, многие так думают. – И добавил со вздохом: – Если бы так…

– Так, значит, нет никакой морской девы?

Он хмуро покачал головой:

– Есть.

Я не смог скрыть удивления:

– Так они правда существуют?!

– Когда я был ещё мальчишкой, однажды свалился в море со скалы и чуть не утонул. Diavolo! Я ударился о воду и потерял сознание. А потом очнулся на скалистом островке в миле от берега. Открыл глаза – и вижу, что лежу на камне, а из воды на меня смотрит девушка. Che bella!!![18] У меня захватило дух… На земле нет таких. Ни одной такой! Кожа белая, как фарфор, глаза зелёные, а волосы чёрные-чёрные. Мне показалось, они тоже немного отливают зелёным… Она спросила: «Как твоё имя?» Какой у неё был голос! После него все прочие голоса звучат как воронье карканье… Я ответил: «Роберто. А тебя как зовут?» – «Смертным нельзя знать моё имя… – Она посмотрела мне в глаза и добавила: – Я могла бы унести тебя в мой дом, он там, под волнами. Но моё сердце просит не делать этого. У меня тоже есть сердце!» Она потянулась ко мне, и я взял её за руки – у неё были удивительные пальцы, тонкие, белые… Она погладила меня по щеке, и я весь затрепетал. Она улыбнулась: «Ты станешь красавцем. Я бы полюбила такого, как ты…» Тут я выпалил: «А мне не нужен никто, кроме тебя!» – «Нет, нет, тебе нельзя ко мне в море! – воскликнула она. – Ты погибнешь! А я хочу, чтобы ты жил. Я давно тебя знаю», – призналась она, и на её щеках проступил румянец, нежный, как роза. – «Давно? Как это?!» – «Я часто смотрела на тебя, когда ты ходил по берегу или стоял на скалах, глядя на море… Моё сердце давно любит тебя! Но тебе нельзя ко мне, я хочу, чтобы ты жил!» – «А я хочу быть с тобой!» – сказал я, сам не свой. Если бы она тогда приказала мне прыгнуть в море и пойти за ней на дно, я не раздумывая прыгнул бы… Она сказала: «Если хочешь, я сделаю так, что мы с тобой всегда будем рядом. Я стану помогать тебе… Я так хочу!» – «Тогда я согласен». – «Ты станешь моряком, Роберто. Не бойся моря – оно никогда не обидит тебя. Я научу тебя видеть сквозь время, чтобы ты узнал, когда нам снова придёт пора встретиться…» Она поцеловала меня и ушла на дно. Но я успел заметить, как в волнах мелькнул её блестящий рыбий хвост.

18

Какая красивая! (ит.)