Страница 11 из 19
В основании иска о признании права на здание лежит утверждение, что инвестконтракты, в силу которых ответчики получили помещения, заключены неуполномоченным лицом. Основанием этого иска является, стало быть, утверждение о принадлежности истцу права на имущество. А вот владение вещью вовсе не имеет значения для вывода об отсутствии права на отчуждение. Более того, владение чужим имуществом в рамках спора, связанного с отсутствием права на отчуждение, скорее предполагается, ведь именно владение и позволяет совершить и исполнить договор, одним из условий которого является передача имущества ответчику (в незаконное владение, коль скоро права на отчуждение нет). Значит, доказывание наличия или отсутствия владения по общему правилу не входит в основание спора о принадлежности вещи, спора о праве.
Не входит в основание иска о признании права собственности и доказывание добросовестности ответчика, хотя здесь возможны сомнения, вызванные несовершенством формулировки п. 2 ст. 223 ГК РФ.
Но если мы видим, что какие-то факты не входят в основание иска, то любые суждения суда об этих фактах, во-первых, не могут влиять на судьбу спора, а во-вторых, не создают и преюдиции.
Значит, доводы суда в части утраты владения имуществом не имеют значения. Если говорить точно, то обстоятельства утраты владения судом не установлены.
Остается, впрочем, вопрос, зачем суд решил высказаться по этому поводу. Едва ли можно сомневаться, что он пытался применить норму все той же ст. 223 ГК РФ. Там говорится о том, что добросовестный приобретатель недвижимости становится собственником с момента регистрации права, если имущество не может быть истребовано в порядке ст. 302 ГК РФ.
Однако ни одна из сторон не ссылалась на эту норму.
Истцу не было прямого смысла на нее ссылаться, потому что она явным образом защищает все же приобретателя. Не исключено и другое объяснение: в начале конфликта этого закона еще не было, а затем юристам истца не хотелось изменять иск, поскольку в бюрократических организациях изменение позиции может повлечь и часто влечет за собой расследование причин изменения ранее принятого решения и тем самым грозит обнаружением чьей-то вины и чьих-то ошибок.
Ответчики же не говорили о п. 2 ст. 223 ГК РФ, так как исходили из того, что на самом деле здание относится все же к городской собственности, т. е. распорядились ими правильно, и потому инвестконтракты действительны. Эта же норма применима только к недействительным сделкам, хотя данное обстоятельство очень часто неправильно понимают, например, тогда, когда допускают добросовестность приобретателя при совершении действительной сделки.
Остается предположить, что суд, таким образом, предупредил довод ответчиков о добросовестном приобретении помещений, хотя бы и по недействительным сделкам. А инвестконтракты суд признал ничтожными по тому основанию, что помещениями распорядилось лицо, не имевшее права на отчуждение.
Есть смысл здесь остановиться и отдельно обсудить, насколько верно такое утверждение. Дело в том, что наша практика и, если взять шире, сознание юристов чрезвычайно склонны к аннулированию сделок. Действует мощная инерция, несомненно, имеющая своим основанием подозрительное отношение к обороту, коммерции, вообще к свободной деятельности людей. Таковы на самом деле и настроения всего общества, которое, если обратиться к нашей истории, никогда не отличалось уважением к сделке, к обязательству, к личной ответственности, наконец. Не продолжая далее этой печальной темы, хорошо известной любому наблюдательному читателю, я бы отметил как одно из наиболее очевидных следствий нашего правопорядка максимально широкое толкование норм о недействительности сделок.
Сами по себе ст. 166 и 167 ГК РФ такой тенденции не содержали. Но, увидев, что происходит со сделками в судах, мы стали вводить различные ограничители в эти нормы, которые, вообще говоря, не потребовались бы при ином состоянии умов.
Возвращаясь к нашему делу, замечу, что ст. 167 ГК РФ на самом деле имеет достаточно ограниченную сферу действия: это только возврат полученного в результате исполнения другой стороне (кредитору) недействительной сделки. Никакого «возврата в первоначальное положение», о котором часто говорят как о синониме реституции, при буквальном чтении закона обнаружить невозможно. Соответственно, отпадает и возможность расширения смысла реституции. Да и «реституция» – это не точный термин, имеющий определенное законом содержание, а лишь слово, удобство которого состоит в том, что не нужно каждый раз произносить: «последствия исполнения недействительной сделки». Кстати, следует иметь в виду, что в других системах права термин «реституция» имеет более строгое значение и чаще всего указывает на кондикцию. Если забыть об этом, то можно попасть впросак (и такое мне иногда приходилось наблюдать в делах, связанных с применением иностранного права в России и иных подобных ситуациях).
Если же помнить, что закон имеет в виду только возврат исполненного по сделке, то легко заметить, что договор на реконструкцию, восстановление, реставрацию и пр. саму реконструкцию, восстановление, реставрацию не делает предметом передачи. Это скорее условие, невыполнение которого позволяет расторгнуть (а не признать недействительным) договор, но не те работы или услуги, которые имеются в виду, когда мы говорим об обязательстве, и не те работы или услуги, о которых речь идет в ст. 167 ГК РФ как о полученном по недействительной сделке.
Результаты реставрации получает сам владелец памятника культуры, которому этот памятник передан на условии реставрации.
Соответственно, если обсуждается недействительность сделки, то, во-первых, заведомо невозможно говорить о возврате полученного по сделке о реставрации, а во-вторых, особому исследованию подлежит интерес истца, который ни в коем случае не тождествен интересу в оспаривании обычной синаллагматической (или, если не иметь в виду химеру торгового права, можно без специального значения называть ее торговой) сделки.
Впрочем, до сих пор суды все же не делают разницы между простой продажей (или приватизацией) имущества и передачей его в собственность для реставрации.
А ведь даже в законе о памятниках истории и культуры есть достаточно материала для обнаружения этой разницы. Скажем, там говорится, что решающей является воля органа по охране культуры, тогда как воля собственника лишь учитывается.
То же самое мы обнаруживаем и с позиций здравого смысла: если памятник отдается на реставрацию потому, что у публичного (или иного) собственника нет средств на реставрацию (понимая под этим и отсутствие толковых, не пораженных коррупцией исполнителей), то применение последствий недействительности сделки о реставрации влечет выплату стоимости реставрационных работ. Но ведь именно отсутствие средств и стало причиной заключения договора. Как же можно обосновать интерес в иске об аннулировании сделки, результатом которого является возникновение тех обязательств, невозможность исполнения которых и была причиной сделки?
Простой расчет заставляет выбирать, однако, такую тактику, в которой даже верные и вполне очевидные, но не банальные аргументы могут повредить решению в высшей инстанции. Дело в том, что когда перед судом поставлена со стороны задача во что бы то ни стало отменить решение, то выбираются в первую очередь как раз такие аргументы, причем отбрасываются только они как слабое звено, а прочие остаются вовсе без обсуждения либо уничтожаются оборотом «не соответствуют закону также и выводы суда о…». Подразумевается, что не стоит обыскивать пойманного за руку: один грех обозначает и доказывает все прочие. Поэтому если есть основания опасаться вмешательства внеправовых сил, то приходится ограничиваться несколькими и самыми сильными доводами.
Увы, тем самым тормозится развитие права, но разве это самое ужасное в нашей юридической жизни?
Итак, замечания об отсутствии права на иск о недействительности сделки мы делали весьма негромким голосом. Более того, такого иска и не было, и недействительность сделки обсуждалась судом по собственной инициативе[13].
13
Через год я занимался другим делом, в котором тоже был заявлен виндикационный иск лет через 15 после приватизации. И хотя иск был мотивирован именно незаконной приватизацией (между прочим – памятника культуры), истец прямо заявил, что не будет оспаривать сделку (были и последующие отчуждения), независимо от пропуска исковой давности. И суд с этим подходом согласился.