Страница 10 из 19
Я попытался дать что-то вроде дефиниций и предложил считать законное владение владением по воле собственника (или для собственника), а незаконное – владением помимо воли собственника. Восходит это понимание к положению сторон в возможном виндикационном процессе. Ведь сам термин появляется в ст. 301 ГК РФ. Законный владелец может быть только истцом, а незаконный – только ответчиком.
Вроде бы мои предложения не встретили возражений, и эти определения в основном прижились.
У незаконного владения есть интересные качества, если брать его в сопоставлении с правом собственности. При этом сопоставлении оно оказывается лишенным всяких пределов – и по срокам, и по способам использования вещи. В то же время оно, являясь нарушением права собственности, не является само по себе деликтом. Поэтому за незаконное владение не существует ответственности, а у незаконного владельца нет никаких обязательств перед собственником.
Владение органов, имеющих право (компетенцию) на насилие (следователь, полиция, таможенный орган, судебный пристав), не является ни законным, ни незаконным, поскольку они не могут быть сторонами спора о виндикации. Этот спор не только недоступен для них, но и не нужен, так как право отобрать вещь дается им в силу компетенции, без суда. Впрочем, как и любое насилие, право отбирать и удерживать вещи существует лишь в процессуальных рамках. После прекращения соответствующего процесса (уголовного дела, исполнительного производства и т. п.) орган государства утрачивает право удерживать вещь и его владение, если вещь не передана лицу, у которого она была изъята (или иному лицу, легитимированному в процессе в своем праве на вещь), превращается в незаконное. Стало быть, вещь может у него виндицироваться. Хотя следует ожидать стремления судов квалифицировать требования о возврате вещи в таких случаях как публично-правовые, а не частные.
Мне не раз приходилось говорить, что владение, являясь внешним, фактическим феноменом, деятельностью человека, требует усилий и затрат (особенно когда речь идет о крупных объектах). Из этого со всей очевидностью вытекает, что и прерываться владение может только с помощью усилий, а чаще всего насилия. Насилие вообще находится в центре всей владельческой проблематики. Поэтому я согласен с Савиньи, что владение имеет юридическое значение не потому, что владелец имеет или предполагается, что имеет, право на вещь (как полагал Иеринг), а потому, что пресечение и регулирование насилия – вопрос права и государства.
Но, еще раз повторю, это регулирование насилия в отношении владения и владельца не может превратить владение в частное право.
Дорого как память
«Мне моя жизнь дорога как память» – сказано в главном тексте эпохи (я бы сказал – прошедшей, но, увы, она никак не проходит).
Если недолго подумать над тем, что здесь смешно (а долго думать, напомню, не рекомендуют психиатры), то мы обнаружим, видимо, намек на тот вариант благоговейного отношения к святыням, за которым легко обнаруживаются интересы вовсе не священные и тяга к благам, далекая от благоговения.
Чаще всего именно такую подоплеку имеют споры о памятниках культуры.
Память – вещь священная, потому что нематериальная и потому что не вещь в смысле нормы об объектах гражданских прав. Однако с предъявлением иска святость удержать не удается. Это вполне очевидно: юристам, как правило, отказывают в надежде на спасение души. (Читатель, впрочем, зачислит себя в исключения и будет, конечно, прав.)
Но соответствующие метаморфозы присущи и делам о правах на памятники культуры.
О таком деле пойдет дальнейший рассказ.
В позапрошлом веке был построен большой доходный дом, часть которого использовалась, кажется, для проживания семьи хозяина. Когда я оказался в одном из помещений (дело было уже во время возникшего судебного спора), мне показали библиотеку – белое круглое, точнее, граненое (грани скрывали ниши для книг), помещение с резными, улетающими в сферу купола спиралями, которые уносили вверх и взгляд, и дыхание.
С кружащейся головой я продолжал беседу.
Суть конфликта оказалась такой.
В здании с ранних советских времен находились разные пользователи. Когда-то, в эпоху равенства, здесь даже было общежитие, если не ошибаюсь, ткачих. Затем в него вселялись органы и учреждения, сменяя друг друга вне какой-либо внятной логики. Как воспоминание об общежитии осталось и некоторое количество жильцов и тем самым жилых помещений.
Общим у всех прошедших насельников было вполне небрежное отношение к памятнику. В результате он крайне обветшал и начал разваливаться.
Для спасения памятника правительство города прибегло к отработанной тактике: были заключены договоры о реконструкции отдельных помещений, целью которых было их восстановление, с передачей этих помещений в собственность инвесторов, за счет которых проводились восстановительные работы.
Несколько лет велись работы, естественно, под контролем органов по охране памятников культуры, и наконец инвесторы заняли свои помещения и не без труда зарегистрировали права собственности на них.
Но к этому моменту возник конфликт между федеральным собственником и городом относительно принадлежности самого здания. Федеральный собственник утверждал, что здание принадлежит ему и что, стало быть, городские власти не имели права распоряжаться зданием никаким образом, в том числе путем заключения договоров о реконструкции и восстановлении помещений в здании, если при этом менялся собственник.
Городские власти, естественно, доказывали, что по результатам всех процедур разграничения государственного имущества это здание является несомненным объектом городской собственности.
Наконец, был предъявлен иск о признании права собственности на те помещения, которые были реконструированы и закреплены на праве собственности за частными компаниями.
Суд первой инстанции иск удовлетворил.
Инвестиционные договоры были признаны недействительными, потому что были заключены лицом, не имевшим права на отчуждение имущества.
Затем суд приступил к обсуждению добросовестности ответчиков и высказал суждение, что она не имеет значения, поскольку истец утратил владение помещениями помимо своей воли.
Вообще, публичный собственник практически никогда и не владеет своим имуществом – это осуществляется иными лицами, скажем, учреждениями, которым имущество передается в оперативное управление, и т. д. Вероятно, можно было бы обнаружить в прошлом таких владельцев, но, несомненно, ни одна из этих организаций не изгонялась кем-либо из своих помещений, а покидала помещения исключительно по собственной воле.
Истец же вовсе не ссылался на какие угодно обстоятельства утраты владения. Скорее всего, суд придерживался достаточно распространенного и тем не менее не имеющего законной почвы подхода, отождествляющего способ утраты владения с наличием или отсутствием юридического основания для отчуждения имущества. Видимо, имелось в виду, что раз инвестконтракты были заключены неуполномоченным лицом, то собственник не выразил воли не только на отчуждение, но и на утрату владения.
Впрочем, в первую очередь следовало бы обсудить более формальный вопрос, нередко возникающий в наших судах: какое значение имеют суждения суда о фактах, не входящих в основание иска?
В нашем случае это обсуждение способа утраты владения. Как следует из ст. 302 ГК РФ, утрата владения помимо воли собственника или законного владельца опрокидывает возражение о доброй совести ответчика по виндикационному иску. Это то контрвозражение, которое уничтожает возражение.
Понятно, что это контрвозражение (правильнее – контрэксцепция, но такие слова нельзя говорить в суде) связано с заявлением о доброй совести и следует после его обоснования, чтобы лишить его действия и добиться удовлетворения виндикационного иска, несмотря на добрую совесть ответчика.
Но в нашем случае был заявлен иск о признании права собственности на реконструированные и восстановленные помещения. Виндикационный иск не заявлялся. Какое же значение имеют суждения суда об утрате имущества помимо воли собственника?