Страница 9 из 101
вино, но муж ее от этого питья скончался. Мирис затеял иную игру: теперь он винил Жизель в
смерти ее мужа. Погрузившись в отчаянье, Жизель покончила с собой. Мирис обвинил в ее смерти
мать, которая посоветовала Жизель обратиться к ведьме Гальгарии; и хотя мать сделала это по его
собственному совету, данное обстоятельство было быстро забыто. Мать была близка к
помешательству, теперь вся ее жизнь сосредоточилась на Мирисе, которого она старалась
окружить заботой и вниманием. Особую пикантность этой истории придавало то, что Мирис сам
был клиентом той ведьмы: сначала он купил у нее зелье, спровоцировавшее выкидыш Жизель и ее
бесплодие, а затем подменил зелье, которое Жизель хотела дать мужу, на отраву. Он был очень
доволен тем, как все вышло.
После того, как у матери не осталось никого, кроме него, он перестал изображать
тяжелобольного, устроился на работу помощником палача в Белое Братство, и превосходно
справлялся со своими обязанностями. Зная, что мать не сможет прожить без него, он прервал с ней
всякое общение и съехал из дому; каждый раз, когда она приходила навестить его — выгонял ее из
дому, напоминая о том, что именно она виновна в смерти Жизель. В итоге, мать тронулась умом и
бездумно бродила по городу, разыскивая умершую Жизель; по прошествии времени она сгинула
среди бездомных и нищих.
На новой работе одной из первых жертв Мириса стала Гальгария — он сам донес на нее и
сам запытал до смерти. Хотя ведьма и не знала, для какой цели послужат те зелья, что она продала
клиенту, Мирис справедливо полагал, что она слишком многое знает о нем и может проболтаться; поэтому он устранил ее при первом же удобном случае.
Работа в пыточной камере и на плахе нравилась Мирису, но в ней было что-то грубое,
слишком поспешное: со многими пленниками приходилось расставаться прежде, чем удавалось
полностью сломать их, и это печалило молодого палача. Он предпочитал долгую, кропотливую
работу; боль с его точки зрения была лишь инструментом, а не самоцелью. Важно было
установить с жертвой личный контакт, добиться доверия особой глубины — такого доверия,
какового жертва, истязаемая физически и раздавленная морально, до сих пор не знала. Мирису
нравилось ощущать чужие отчаянье и безысходность; тяжкие и бесплодные сожаления о
совершенных ошибках были музыкой для его сердца. Пленник должен был испытать невыносимое
чувство вины, облегчить которое не могло ничто; особое удовольствие вызывали случаи, когда в
казематы Братства попадали близкие родственники, друзья или супруги — тогда Мирис
обустраивал все так, как будто бы страдания одной из жертв были целиком на совести другой: если пленник вел себя неудовлетворительно, Мирис наказывал близкого ему человека, и наоборот.
Одно из самых сладких его воспоминаний было связано с обвиняемыми в ильсильварской ереси
супругами: вместе с родителями были взяты также двое маленьких детей. На глазах родителей
Мирис в течении нескольких дней, с перерывами, поджаривал детей на медленном огне. Крики и
мольбы вызывали на его лице лишь улыбку; родители признались во всем, тысячу раз раскаялись
и пожалели, что дали увлечь себя еретическим лжеучениям, выдали всех знакомых, которые
разделяли с ними эту ересь или хотя бы интересовались ею. Мирис искалечил не только их души, но и тела: он ослепил их, вырезал им половые органы, отрезал по два-три пальца на каждой руке, после чего, спустя четыре месяца невыносимого ада, ходатайствовал за них на суде Братства, уверяя, что они полностью раскаялись и переменились. Супругов отпустили на волю: Мирис знал, что после того, что он с ними сделал, смерть стала бы для них лишь избавлением от мук, зато
жизнь превратится в беспрестанную мучительную пытку воспоминаниями.
Чаще, однако, случалось так, что тратить на работу с жертвами неограниченное время он
не мог — начальство требовало результатов, быстрых признаний и столь же скорых казней. Все
упиралось в боль и грубые воздействия; тонкими манипуляциями, формированием чувства вины, отчаяньем и раскаянием приходилось пренебрегать. Мирису нужен был кто-то, кого он мог бы
постоянно терзать не только и не столько физически, сколько морально. Поскольку ни матери, ни
сестры уже не было в живых, он решил, что пора жениться.
Он нашел нищую женщину с ребенком и попрекал ее каждым куском хлеба, который
приносил в дом — при этом, ее собственные попытки хоть сколько-нибудь заработать стиркой или
шитьем он жестко пресекал. Когда ребенок немного подрос и мать стала позволять ему выходить
на улицу одному, Мирис, улучив момент, увел его с собой, убил, и закопал тело в лесу. Затем он
отправился на работу и вернулся домой в обычное время. Скрывая удовольствие, он смотрел, как
тревога Адейри перерастает в панику, как ее мучают ужас и страх, а отчаянье заполняет ее душу.
Но это было лишь только начало — необходимая почва для подготовки всего последующего.
Ребенка так и не нашли. Адейри постоянно плакала, а Мирис не уставал напоминать ей, что
ребенок пропал по ее вине: какая же она мать, если не уследила за собственным сыном? Когда она
забеременела, он не переставал ее доводить. В результате, она попыталась сбежать, а поскольку
Мирис не выпускал ее из дома — выпрыгнула из окна. Прыжок вышел неудачным — Адейри
сломала лодыжку и потеряла ребенка. Для Мириса наступил настоящий праздник. Уходя из дому, он запирал жену в комнате, окно в которой закрыл прочной решеткой. Несчастная Адейри
оставалась наедине со своими мыслями. Поздним вечером Мирис, вернувшись, выпускал ее — она
готовила ужин, они ели, он ругал ее стряпню и внешний вид, и рассказывал о детях и счастливых
женщинах, которых видел на улице. Адейри принималась плакать, Мирис презрительно требовал, чтобы она перестала. Он говорил, что она отравляет ему жизнь и что он очень хотел бы иметь
детей, но разве она, погубившая уже двоих, способна стать достойной матерью? Говорил, что
выгнал бы ее из дома, если бы не любил; но она удобно устроилась: сосет из него деньги, однако
пренебрегает своими обязанностями, и даже в постели скорее похожа на бревно, чем на женщину.
Чтобы она не привыкла к укорам и не сделалась к ним безразлична, иногда Мирис бывал с ней
чрезвычайно нежен, приносил подарки и давал надежду, что все у них со временем наладится, а
затем, как только она доверялась ему, тут же все разрушал, выставляя дело так, что в размолвке
виновата только Адейри.
Предаваясь размышлениям и воспоминаниям, Мирис пересек город. Грязь чавкала под
ногами, от мусорных куч смердело, из дверей и приоткрытых окон трактиров доносились пьяные
песни, в переулках таились зловещие тени. Мирис шел уверенно, не чураясь ни тьмы, ни теней. Он
был способен постоять за себя — крепких кулаков и ножа на поясе вполне хватало, чтобы
побудить грабителей искать себе другую цель. Мирис ощущал свое единство с тьмой и знал, что
она не предаст. Здесь, во тьме и грязи, был его мир, в то время как солнце он ненавидел. Солнце
все меняло, заставляло его казаться жалким, а не пугающим. Он не носил знаков отличия Братства
не только потому, что не состоял в нем — как работник на службе Братства, он имел право нашить
на одежду их символ: две перекрещенные руки, пальцы которых были сложены в
благословляющем жесте — но в большей мере потому, что в народе слишком многие не любили
Братство и на него могли напасть только из-за этого дурацкого символа. Ночь хранила его, но не
стала бы защищать, если бы он повел себя как дурак.
Добравшись до дома, Мирис запер входную дверь и поднялся на второй этаж, в комнату
жены.
Войдя, скривился:
— Ну и вонь. Только гадить и умеешь.
Адейри молча стояла посреди комнаты, опустив голову вниз. Мирис с усмешкой