Бог непокорных

сначала колено одной ноги, а затем обе свои ноги в образовавшуюся щель. Ее тонкие нежные руки

он завел за голову и, отпустив шею, прижал их к земле собственной левой рукой. Он навалился на

нее и попытался войти, но она была слишком суха и зажата. Тогда он просунул правую руку вниз

и проник в девушку двумя пальцами и так лишил ее девственности. Сельдара истошно завопила и

предприняла новую отчаянную попытку вырваться — ей показалось, словно железные крючья

проткнули ее лоно. Кельмар смазал ее срамные губы ее же кровью, ввел член и налег еще раз. Он

вошел в нее и давил до тех пор, пока не погрузился полностью. Визг Сельдары прервался, теперь

она беззвучно открывала рот, задыхаясь от боли. Когда он задвигался в ней, она снова начала

кричать — прерывисто, сбивая дыхание, словно истязаемое животное. Пальцы, липкие от ее

крови, Кельмар засунул Сельдаре в ее же собственный рот, превратив крики в хрипы. Она

пыталась укусить его, но он сжал ее челюсть и чуть не раздавил ее, показывая, что так делать не

стоит. Тогда она разжала зубы и просто тяжело дышала, содрогаясь от его движений в ее теле,

пуская розовые слюни, в которых кровь из разбитых губ и девственной плевы смешивалась

воедино, и плакала от отчаянья и бессилия.

Хотя она и была красива, но сейчас почти не вызывала сексуального желания в командоре.

Вернее, его ощущение власти над ней, наслаждение от причиняемой ей боли было столь

значительным, что переплавлялось и в сексуальное возбуждение тоже, но первичным было не оно, оно было лишь следствием, а не причиной. Ему хотелось унизить ее, попутно растоптав в грязи то, что прежде было его собственными идеалами, наплевать на все запреты, на мораль и кодекс чести

и найти в темном лабиринте своей души еще больше силы и власти, постигнуть еще больше

безумных и невыносимых тайн, таящихся под оболочкой любого — как он понимал теперь это —

нормального человека. Он разрушит все ограничения и обретет себя-настоящего во тьме.

Кельмар кончил и несколько секунд лежал недвижно, вминая в траву хрупкое девичье

тело, и наслаждался ощущениями. Сельдара уже не плакала. Ее взгляд застыл, а тело трясло от

мелкой дрожи. Дорожки слез, однако, еще не успели высохнуть, и Кельмар, сжав челюсти

девушки правой рукой так, чтобы она не смогла отвернуть голову, слизнул одну из них. Змееныш

тут же пришел в движение, поглощая и перерабатывая полученный ингредиент.

«Слезы Обесчещенной Девы, и весьма неплохой пробы, — одобрительно сообщил он

командору. —  С их помощью мы сможем сделать Состав, который позволит нам восходить на 

Небо и спускаться в Преисподнюю во плоти — так, как это делают бессмертные.»

Услышав об этом, Кельмар улыбнулся.

Глава 3

Была уже глубокая ночь, когда Мирис Элавер покинул подземные этажи резиденции

Белого Братства. Устало, но удовлетворенно поднялся по ступеням длинной лестницы, привычно

кивнул охране у дверей, пересек внутренний двор и постучался в караулку у ворот, и,

дождавшись, пока ему откроют калитку, вышел из тюрьмы. На Справедливой Площади (в народе

ее именовали Кровавой), расположенной, как и сама резиденция Братства, в юго-западном районе

столицы, царили мир и покой, тишина и гармония. Среди горожан ходили слухи, что призраки

казненных бродят здесь по ночам, и после заката появляться на площади рисковали немногие.

Мирис пренебрежительно усмехнулся и двинулся к началу Черепичной улицы, пересекая площадь

наискосок. Он много лет ходил этим маршрутом, но ни разу не встретил ни одного призрака. А

жаль. Отчего-то ему всегда казалось, что его власть над человеческой жизнью не заканчивается

тогда, когда его топор перерубает шею приговоренного к смертной казни, что его действие имеет

какое-то незримое продолжение в мире, сокрытом от людских глаз, и что те, кого он лишил

жизни, каким-то образом остаются подневольны ему не только до момента смерти, но и после.

Может быть, именно поэтому призраки ему и не являлись — они боялись его, а не он их.

Свежий ноябрьский ветер немного смягчил городскую вонь, распространяемую отбросами

и помоями, которые многие жители выливали прямо под свои окна. Джудлис был слишком

большим городом, чтобы труд золотарей и мусорщиков мог бы полностью решить проблему с

отходами. Еще существовала старая канализация, но в последние века она перестала справляться

со своей задачей: город слишком разросся, а короли не хотели тратить деньги на работы по ее

расширению, предпочитая прогонять вонь ароматными духами и чарами. При Святом Джераверте

придворных магов прогнали, но чары, наложенные ими, разрушились не сразу, и все успели

привыкнуть к вони, которую ветер приносил в королевский дворец со стороны городских

кварталов.

Мирис посмотрел на север. За крышами прижимавшихся друг к другу зданий угадывались

темные очертания замка. В некоторых окнах горел свет, а на стенах виднелись огни факелов и

фонарей: стража совершала очередной обход. Замок производил зловещее впечатление, и тем

нравился Мирису. Его подземелья были оборудованы не хуже, чем казематы Братства, и

пленников там, по слухам, содержалось еще больше. Когда-то Мирис пытался устроиться в замок, но его не взяли, а вот Братство в работе не отказало.

Направляясь к дому, палач размышлял о том, как причудливо сложилась его жизнь. Кому-

то нравится печь пироги и булки, кто-то шьет сапоги, а кто-то пытает людей и отрубает им головы

на площади. Каждому свое. Он с детства обожал мучить животных, но даже тогда причинение

боли не было самоцелью. Ему всегда нужно было ощутить, что он делает что-то правильное, что

он восстанавливает справедливость, карая злодея, что он совершает некую высшую месть,

выступает орудием в руках судьбы. Одно из самых ранних его воспоминаний было связано с

котенком, подаренным его старшей сестре, Жизель. Когда сестры не было дома, он связал котенку

лапы и заживо содрал с него шкуру. Сестра, конечно, устроила истерику, да и мать была в шоке, и

Мирису, чтобы избежать наказания, пришлось оклеветать соседского мальчишку, заявив, что тот-

де залез в окно и замучил котенка. Жизель не поверила, а вот мать, души не чаявшая в

единственном сыне, уцепилась за эту историю как за соломинку, поругалась с соседями и даже

наказала Жизель за то, что та не уставала обвинять брата во лжи.

Мирис улыбнулся воспоминаниям. Из матери он мог вить веревки. С сестрой было

сложнее. Она вышла замуж, когда Мирису было шестнадцать лет и через год забеременела.

Выносить ребенка, однако, Жизель не смогла — потеряла его на шестом месяце и долго болела.

Попытки зачать нового успеха не принесли. Ее муж запил. При каждой встрече Мирис внушал

сестре, что все ее несчастья — от того, что она решила бросить их с матерью на произвол судьбы: боги недовольны ее поведением и никогда не дадут ей счастья. Мирис не работал, живя за счет

матери: он утверждал, что простудился по ее вине и начинал тяжело кашлять каждый раз, когда

требовалось выполнить какую-нибудь физическую работу. Мать хворала сама, но продолжала

заботиться о единственном сыне, ее любовь была слепа и безмерна. Мирис упрекал сестру за то, что она ничем не помогает родным — он умел говорить вкрадчиво и находить уязвимые места.

Хотя Жизель, уходя из дома, радовалась тому, что теперь будет редко видеть с ненавистного

брата, потеря ребенка, бесплодие и семейные неурядицы сломили ее дух. Мирис не только

упрекал ее, но и оказывал некоторую поддержку, которой ей не хватало. Используя пряник и

плеть, он морально совсем раздавил ее. Муж ее продолжал пить; Мирис через мать внушил сестре

мысль обратиться к ведьме за зельем, которое отвратило бы зятя от вина. Жизель подлила зелье в