Страница 34 из 101
кардиналу стала обоснована не только субординацией, но и чем-то еще, у них появилась какая-то
необычная форма душевной близости, и Барвет в этой связке занимал безусловно доминирующее
положение. Ойлен подозревал, что подобную связь Барвет установил и с другими — хотя и не мог
сказать точно, все ли командоры связаны с ним также, как он сам. Но дело было не только в
Барвете. Кардинал стал лишь частью объединяющей их силы, важным ее узлом, но никак не
источником; Ойлен не сразу понял, что происходит, некоторые вещи он стал осознавать лишь в
самые последние дни. Его душа менялась, и он не знал, как относиться к этим изменениям. Барвет
что-то сделал с ним, но он даже не мог сформулировать толком, что именно. Иногда ему казалось, что он заразился какой-то болезнью; иногда — что лишился части души; а иногда — что в нем
поселился червь, который проник во все его жилы, во все чувства и мысли, и уже не Ойлен думает
многие из этих мыслей, а червь. Почему-то он не испытывал страха, как будто бы способность
бояться из него полностью изъяли; куда больше его беспокоило непонимание того, что
происходит. Чем была эта тьма и в какой мере сам Зингар понимал ее суть?.. Но, чем бы она не
была, она помогала Ойлену лучше понять себя — этого нельзя было отрицать. Он был не рад
этому пониманию и, может быть даже, предпочел бы и дальше оставаться в невежестве — но
выбора ему не дали. Шаткость морали, чести, норм одобряемого обществом поведения
вырисовывалась перед ним с каждым днем все отчетливее: это были призраки, которые имели
видимость существования лишь до тех пор, пока в них верили, но стоило этой вере пропасть —
как они бесследно растворялись во тьме. Его немыслимые, противозаконные, чудовищные мечты, давно задавленные аскезой, восставали из небытия и возвращались к нему — исполненные силой, требовательные и манящие. С каждым днем он видел все меньше причин сдерживаться и не
позволять себе того, что часть его души хотела всегда. Другая часть души кричала от боли от этих
мыслей и желаний, от ужаса перед тем, кем он стал — и продолжал становиться. Что-то
нашептывало ему, что боль прекратится, когда он обретет целостность — и если целостность
благородного рыцаря-чародея, познавшего пути природных стихий, сделалась недоступной, то
следовало обрести иную целостность, найдя ее во тьме.
И вот, наступил день, когда он не выдержал. Он привел восьмилетнего сына одной из
служанок в свои аппартаменты и запер их изнутри; привязал мальчика к кровати и разрезал на нем
одежду. Ойлен гладил его хрупкое юное тело, целовал соски и крошечный пенис и чувствовал, как
дикое желание буквально разрывает его на части. Мальчик был таким испуганным, таким
хрупким, чистым и невинным, таким беззащитным — что не было во всем мире большего
удовольствия, чем растоптать его невинность, осквернить его чистоту, сломать его незрелую, еще
не начавшуюся толком жизнь. Член Ойлена стоял колом, но войти в зад мальчика он долго не мог
— слишком тот был узок. Тогда Ойлен вытащил нож и воткнул его туда, куда не мог проникнуть
член. Мальчик истошно закричал — Ойлен не обратил на его вопли внимания также, как прежде
не обращал внимания на слезы и мольбы. Ойлен покачал нож в ране, вытащил его и вновь
попытался войти — на этот раз у него получилось. Крови было много, она была повсюду — на
простынях, на полу, на члене и бедрах… Кровь и запах дерьма. Ойлен насиловал мальчика всю
ночь, не заметив даже, в каком именно часу тот перестал кричать, а в каком — совершенно уже
затих и перестал дышать. Он ясно осознал, что он мертв лишь под утро, когда тело совсем остыло.
Ойлен стал втыкать в тело мальчика нож, но реакции не было, и кровь из ран почти не текла.
Тогда командор Горы сел в кресло и стал разбираться с бумагами. Нужно было определить,
надолго ли хватит припасов и посмотреть, сколько теплого белья имеется на складах Вайдена. В
конце концов, зима уже началась и для того, чтобы пережить ее, необходимо все тщательно
спланировать и распределить. Служанка, которая каждое утро приходила для того, чтобы
прибраться в спальне, при виде трупа ребенка на кровати истошно закричала и выбежала вон.
Позже пришли рыцари, они задавали несущественные вопросы и почему-то настаивали, чтобы
Ойлен оделся и смыл с себя кровь. Кто-то убрал труп и поменял простыни, одного из оруженосцев
приставили чистить пол. Ойлен старался не обращать внимания на эту суету. Сколько у них
лошадей? Сколько теплых плащей и сапог? Достаточно ли заготовлено дров? Вот о чем следовало
думать.
***
Хадес занял Йонвель, после чего двинулся на север. Барон Рейер, скрипя зубами, открыл
перед ним ворота Дераншаля. Хадеса увиденное не впечатлило: две деревянные башни, четыре
невысокие стены и длинный П-образный дом между ними — вот и весь «замок». Однако, на
текущий момент это была самая крайняя северо-западная точка на контролируемой ими
территории Текиона, наиболее близкая к Тейфу и Колфьеру, и потому имевшая важное
стратегическое значение. Если союзники Ордена, морские разбойники, успешно возьмут Колфьер, и двинутся дале на юго-запад, то Дераншаль станет местом объединения сил, которые затем
выступят против хорошо укрепленного и сильного Тейфа. С другой же стороны, если со стороны
Тейфа последует превентивный удар, то именно Дераншаль станет первым замком на пути графа
Кладгера. Оставив в Дераншале тридцать человек, основная задача которых состояла в разведке и
сборе информации, Хадес вернулся в Йонвель. Барон Зайрен принял его любезно, почти
дружелюбно; старый эс-Кван же, напротив, едва сдерживал злобу — но у командора крепло
чувство, что он намучается еще с обоими, при том неизвестно, с кем больше. Зайрен себе на уме
— расчетливый и прагматичный, он мог стать наиболее неприятным врагом, и поэтому стоило
держать его поближе. Рейер, напротив, мог выкинуть что-нибудь совершенно неразумное,
например попытаться вырезать оставленный в его замке гарнизон. Он и его ближние, несомненно, будут умервщлены если барон осмелится предпринять нечто подобное — но Хадес раздражала
мысль о том, что сама попытка может стоить ему нескольких людей. Проще было бы перебить
всех этих ненадежных барончиков и поставить повсюду своих рыцарей — но, решив таким
образом одну проблему, Ордена создали бы себе другую, имевшую бы неприятные последствия в
стратегическом плане: узнав о резне, подчинившиеся Ордену бароны могут с перепугу устроить
мятеж, а еще не подчинившиеся — перестанут открывать перед Орденом ворота, и взятие каждого
населенного пункта, имеющего хоть какое-то подобие укреплений, будет сопровождаться
отчаянным сопротивлением. Поэтому Хадес не тронул ни Зайрена, ни Рейера, но лишь постарался
устроить все так, чтобы каждый их шаг был у него на виду. Пусть только дадут ему повод — и он
без колебаний вырвет лишние звенья из позвонков обоих. 2
Хадес не имел ни фамилии, ни второго имени — белоглазый и беловолосый уроженец
Сальгердских островов, он мог бы получить имя только на корабле, если бы оказался принят в
дружину одного из тех ярлов, что каждую весну плыли на юг — чтобы пограбить или поторговать
на Гоураше, Эн-Тике, на Вайшерских островах, или даже на материке, в Ильсильваре. Второе имя
новичку подбирала команда: любая особенность новичка, любой поступок, любая случившаяся с
ним ситуация могла послужить основой для прозвища, которое сохранялось с пиратом всю жизнь: это прозвище было более важным и значимым, чем имя, полученное при рождении. Закреплял за
новичком прозвище сам ярл, и хотя это не сопровождалось ни пышными церемониями, ни
торжественными речами, для нового члена команды значимость данного события была ничуть не