Триумф и прах

Её лицо озарилось светом верности. Она говорила от души, и та правда повергала рассудок в смятение. Я не признала в ней материнского инстинкта, а её безответственность в отношении детей казалась немыслимой. Некоторое время мы сидели молча, изредка поглядывая друг на друга. Мне были интересны её мысли в пору безмолвия, но, видимо, ей мои – нет. Она не чувствовала за собой какой-то вины или сожаления. Здесь я увидела свою ошибку: Летиция никогда не фальшивила, говоря, что другой доли себе не желала. Как бы это не звучало: но она правда была довольна судьбой.

Мне почему-то не хотелось говорить, но я понимала, что с таким отношением Летиции к дочери, она погубит и её. Потому я снова начала осторожничать.

– Летти, разве ты не любишь Джулию? ... Я не верю! Ты уже потеряла сына, можешь потерять и дочь! Так будь благоразумна! Ты многое сделала ради Джеймса, а что тебе стоит взять Джулию и пойти со мной? Сделай это ради неё, ведь она продолжение тебя и Джеймса! Раз уж ты так боготворишь его – так полюби же и её!

Она понурила глаза, и я прочитала в них бескрайнюю преданность.

– Дорогая, ты так ничего и не поняла, – полушепотом сказала она, – Джеймс – вся моя жизнь! Ему ещё нет и сорока лет, а мне тридцати пяти – у нас ещё могут быть дети. Скорее всего ты осудишь меня, когда услышишь это, но всё же скажу: примириться со смертью детей сложно, но возможно. Но, потеряв Джеймса, я потеряю себя, я потеряю смысл жить…

Я совсем опешила. Чувства, познанные Летицией, оказывали на неё стойкое влияние; они несли в себе грубое рабское могущество, для которого не существует противодействующей силы. Она была одержима! Её любовь к Джеймсу была бескорыстной и жертвенной, той, в которою раньше я не верила. Она боготворила его, восхищалась им и ничего не могла с собой поделать.

Несмотря на кощунственные рассуждения, я продолжала упорствовать.

– Позволь мне поговорить с Джеймсом? Вдруг он прислушается?!

Она покорно встала и покинула комнату. Через некоторое время Летиция вошла и сказала:

– Он не желает никого видеть.

Я предположила, что виной его категоричности служит предательство, в котором он обвинил меня в тот день, когда его кропотливые труды попали в руки мира в форме скрипки Гарри Брукса.

– Тогда передай ему это.

Достав из кармана сложенные листы, я протянула ей. Летиция, взяв их, слегка пожала плечами и выполнила просьбу. Спустя несколько минут она зашла в комнату и удивлённо сказала.

– Он согласился поговорить.

Я пошла за Летицией. Под лестницей на первом этаже находилась сквозная дверь, ведущую на улицу. Здесь стоял такой же влажный студеный воздух. Снег смешался в грязь. Легко одетый Джеймс Кемелли стоял спиной к нам посреди унылого двора. Летиция протянула мне запачканную серую бумагу, чтобы я могла написать вопрос, и, бросив напоследок виноватую улыбку, зашла внутрь хижины.

Я подошла ближе. Джеймс устремил пустой взгляд в неизвестность. Ясные, голубые глаза, как и раньше, истончали некое понимание; нечто пророческое и дивное обитало в них. Он давно не брился, и теперь у него была встрепанная борода с редкой проседью. Тёмные поседевшие волосы небрежно обросли и завивались полукольцами. Землистая кожа худосочного лица была тронута неглубокими морщинами возле глаз. Он водил руками по листам, которые я передала Летицией. Его глаза заблестели. Мне показалось, он почувствовал моё присутствие, и от этого у меня екнуло сердце.

– Признаться, не думал, что вы сохраните их, – сипло сказал Джеймс.

Он медленно перевёл на меня безликие глаза, бездонные точно омут. Трудно сказать, видел ли он меня или нет, но от мутного рассеянного взора пустоты моё тело бросило в дрожь. Я собиралась написать на листе ответ, но он наощупь остановил мою руку.

– Вы взваливаете на плечи не свою ношу, мисс Гвидиче.Позаботитесь лучше о своём счастье.

– Этот совет даёте мне вы, мистер Кемелли? – я метнула на него убийственный взгляд, (не сразу понимая, что это бесполезно.) – Человек, которому самому нужен совет? Джулия скоро погибнет из-за вашего бессердечия, а жена едва не падает с ног. В самом деле, внутри вас должна быть душа, раз уж вы живой, такой же, как и я!

На меня нахлынула злость, которая заставила забыть не только о частичной слепоте Джеймса, но в той же мере и о глухоте его. Однако, прочел ли он по моим губам или чудом понял, о чём речь, но ответ с его стороны последовал тотчас.

– Я никого не держу. Я говорил ей, пусть уходит со своей дочерью.

Моя боевая готовность была выведена из строя. Собираясь уговаривать Джеймса и побороть его эгоизм, я была уверена, что он не хотел уходить сам и не отпускал Летицию с Джулией. Но оказалось, что Джеймсу было безразлично присутствие жены.

Он перевел дыхание и прибавил:

– Вам интересно, чем я буду питаться, когда она уйдёт? Музыкой. Телесная пища меня больше не интересует – я нуждаюсь только в духовной пище.

Во мне изъяснялась злость. Я говорила очень медленно, а Джеймс пристально следил за движением губ.

– Нет, мне всё равно, что будет с вами. Не хотите принять мою помощь – можете оставаться здесь, но в одиночестве. Убедите жену пойти со мной! Ради всего святого… точнее ради вашей святой музыки сделайте это.

По губам Джеймса покатилась улыбка, самодовольная, терзающая и едкая. Право, она отпечаталась в памяти так, что сквозь десятки лет я помню её, как наяву.

– Жалость, мисс Гвидиче, обесточивает живое существо. Однако, ко мне вы всегда были холодны, но справедливы. Наверно, поэтому мы до сих пор имеем некую духовную связь.

Он нежно взял меня за руку своей ледяной щуплой рукой и прижал её к сердцу. Его чуждый взгляд скользил на уровни моих глаз.

– Я слишком долго валял дурака. Меня угнетала рутина чужих воздействий, я пытался жить, как все. Подчинялся отцу и уважал его, но что из этого вышло? Я не смог перебороть себя, не смог идти дорогой, которая чужда мне. Счастье, точно, как добро и зло – понятие относительное. И я обрёл его здесь, где любому другому тошно вдыхать этот тяжёлый воздух трущоб, где уродливой и неуютной видится окружающая обстановка… Я должен написать всё, что заложено у меня в душе. Эти видения снятся мне ночью и не покидают днем. Потеряв слух, я слышу их ещё отчетливее.

Я не посмела больше молвить. Передо мной стоял не человек. Он точно воссоздался из другой материи: праха и пепла, чтобы донести людям то, чем бесновалась его отравленная сожалением душа. Хотел ли он быть не таким как все? Разумеется нет! Но его свирепая карма была в этом. Он рассказал, что картина Брейгеля была ему дорога, ибо мотивировала его свернуть с чужой дорожки и начать творить. Он писал музыку и когда заканчивал её, казалось, душа его облегчалась, обретала покой. Но следующий день приносил новые волнения. Под их гнетом Кемелли вновь бросался в океан видений. Они были не просто частью несравненной фантазии; они были явью, пророчеством, которое подчиняло себе сильный его дух. В нём горело зарево гения, но никто не знал об этом. Виной тому его предубеждения и нелюбезное поведение в обществе. Все знали его вздорным, непростительно грубым отродьем сатаны. Но Джеймс был спокоен к критике. А уж тем более он и слышать ничего не хотел о славе, которую неоспоримо мог бы получить ещё при жизни, и благодаря ей купаться в роскоши и получать гонорары. Но это ему было омерзительно. Он ненавидел свою неугомонную душу, обрекающую его на мучения. Мысль, что неумолимые терзания его души и воображения – то от чего сам он старался избавиться – станут предметом восхищения казались ему недопустимым извращением. Это было бы равносильно тому, что публика восхищалась бы прокаженным больным. Но в то же время освобождаясь от сумрака тех пророчеств, зримых только ему, а затем людям посредством музыки, он даже чувствовал себя обыкновенным человеком, обретал свободу. В нём был заложен триумф, и он всякий раз превращался в прах, когда воплощал иллюзии в явственность. Мужественная стойкость его перед благостями мира казались прелестными, но жестокое равнодушие – немыслимым. Он больше не заботился о теле – он хотел облегчить душу!