Триумф и прах

– О, я видел не только смерть… Я видел всё: начало, конец и то что между ними.

Я теряла терпение.

– Что это значит? Объясните внятным языком.

Лекс Кингстон старался взять себя в узду. Он снова закурил трубку.

– Вам было известно, что родители девочки – Джеймс Кемелли и его жена?

Я немного помедлила, опустила глаза и тяжело вздохнула.

– Нет, но на какой-то момент закрадывались сомнения… Вы уверены, что это он?

– Я ведь косвенно знаком с его отцом – Уильямом Кемелли, и Джеймса знал ещё юнцом.

– Вы сразу столкнулись с ним?

– Нет. Девочка убежала на второй этаж, я взял свечу с подоконника и поднялся следом. Из дальней залы донеслись звуки скрипки, – он запнулся, нервно выдыхая дым. – Мэм, вы разбираетесь в музыке?

– Не очень.

– А вам довелось когда-нибудь, слушая музыку, представлять в голове нечто правдоподобное: картину или фильм, слегка расплывчатый, но сам по себе целостный?

Мне припомнился день, когда в Италии я испытала нечто подобное, что описал врач. Но в ответ лишь помотала головой. Мне не терпелось узнать подробности, почему врач находится в треволнительном состоянии. Доктор разделался с очередным стаканом виски, и видимо тогда страх отпустил его из железных тисков. Он откинулся на стул, бегая глазами по дальним стенам зала.

– А мне довелось. Я не смел пошевелиться! Те ноты, как олицетворение высшего суда, сперва лишили меня жизни. Я будто почувствовал, как меня вывернуло наизнанку, словно внутренности просочились сквозь кожу наружу. Я был опустошен! Затем некий легкий порыв, какая-то дивная воздушная пустота в оболочке – я понимал, что это моя душа – скрутила моё существо. И вот тогда мне почудилось, что я полностью освобожден от тела и невесомым устремляюсь ввысь, вижу заоблачное благолепие небес; вижу высоту того, что мы называем неизвестностью; не щурясь, гляжу на солнце; дотрагиваюсь холодных звёзд и не мучаюсь болью. Но внезапно взору открывается туман: белый, ослепительный, с серебристым отсветом. Он надвигается и поглощает в себя мой бестелесный дух. Свет, яркий и пронзающий, ослепил меня. Да, я не видел ничего что было, кроме этого тумана!Насилу я открыл глаза и воззрел мужчин в белых одеяниях до пят с такими же белоснежными бородами и светящейся лучистой кожей. Их было двенадцать. Я понял, это святые апостолы. Голыми ступнями они ходят по открытой бархатистой поляне с чудесными деревьями. На их ветках – несметные дары, имена которых: Познание, Милосердие, Доброта, Прощение и Любовь. Затем я лицезрел крылатого Херувима и Серафима в тех же одеждах; они подносили к губам золотую трубу и трубили так громко, что я пал на колени ниц, закрывая уши. Я не понимал, где реальность, а где миф! Свет разгорался всё ярче и ярче. Раздались голоса божественного хора, а за ним – благовещий трезвон колоколов. И я почувствовал, как нечто святое, невесомое склонило руку на мою голову, но я не смел поднять головы! От переплетенных звуков я вскрикнул, чувствуя в ушах нестерпимую умертвляющую боль, словно перепонки в ушах лопнули, и всё захлестнулось горячей кровью. Затем мерещилось, как я падаю вниз так быстро, что перехватило дух. Я задыхался! Череп сдавило со всех сторон силой безудержной, а голова становилась тяжёлая, неподъемная. Меня словно проталкивали в пещеру, где невозможно протиснуться. Внезапно боль угасла, я почувствовал себя вольней, свободнее. Чудилось, я пытаюсь вымолвить слово, но вместо этого из моих уст раздаётся детский неразличимый плач. Я не вижу своего тела. Меня берут на руки, и лица тех самых людей озаряют безудержные улыбки. И тут я понял, что это было моё рождение… – он украдкой взглянул на меня. Я была ошеломлена. – Знаю, вы в праве окрестить меня сумасшедшим. Видите ли, мисс Гвидиче, я по натуре отъявленный атеист, и моя профессия признает только науку, отвергая религию, как основу жизни. Но в тот миг я поверил в высшие силы! Я консервативный человек твёрдого малодушного характера, не склонный фантазировать. Моё воображение никудышное и скучное, потому я читаю только учебную литературу. Но та музыка способна заставить чувствовать то, что человеку неподвластно! Она открывает дверь туда, где прячется тайна, коей нет места и осознания в мире людском. Она ослепляет и оглушает, а затем даёт познать сокровенную истину, которая одновременно повергает в ужас и наполняет вселенской радостью, безмерной и неистощимой! Благодаря этой музыке я видел свет и тьму, жизнь и смерть, святое небо и грешную землю, – Лекс Кингстон достал табакерку и, не обнаружив больше табака, вернул её в карман. – Но поразила меня не только музыка…

– А что ещё? – волнительным голосом спросила я.

– Когда скрипка замолкла, и я сумел вновь двигаться, то потащился на зарево свечи. В комнате находился только мужчина, повёрнутый лицом к окну, в его руках находилась скрипка. Я понял, что это он играл. Я окликнул его, но он не повернул головы, и я медленно подошёл к нему, протянул руку, чтоб коснуться плеча, но меня остановил позади сиплый низкий голос, раздавшийся за спиной. Я обернулся. Это была женщина, чахлая и ужасно неопрятная. Она повторила свой вопрос:

– Что вы здесь делаете?

Я ответил, что врач и пришёл провести осмотр на дифтерию. Она стала более доброжелательной и сговорчивой. Позади неё показалась девочка, и я выказал желание осмотреть её первой. Мои опасения подтвердились: она больна пневмонией в тяжёлой форме. И я настоятельно рекомендовал положить девочку в больницу. Ей нужен уход и человеческие условия. Но женщина воспротивилась.

Мистер Кингстон умолк на мгновение, задумчиво постукивая большими грубыми пальцами по пустому стакану.

– А мальчика вы видели? – спросила я.

– Нет. Там их было трое.

– Не может быть! Джули говорила, у неё есть младший брат.

Доктор повторил ответ. И я подумала с минуту.

– А жена мистера Кемелли? Она больна?

– Да. Но не пневмонией, скорее всего она слаба печенью. Её состояние не критично.

– А Джеймс Кемелли? Он с вами говорил?

– Нет. Когда я сказал, что должен осмотреть всех, кивая на мужчину, (ещё не зная, кто он такой), также стоящего у окна, женщина ответила мне: «Мой муж внезапно оглох два дня назад, и наполовину слеп.».

Рассказ мистера Кингстона лишил меня способности говорить. Какая ужасная участь! Человек, которого относили к роду исчадия, сам превратился в беспомощного раба обстоятельств. В моем сознании возник вопрос, который немедля задала доктору.

– Так как же он тогда играл на скрипке?

Мистер Кингстон взглянул ошеломленными глазами.

– Я спросил об этом женщину. «Это его дар, – говорила она. – Он пишет ноты, почти не видя строчек, а музыку играет, не слыша её звучания. Он играет душой». И самое поразительное: ту мелодию, которую я слышал сегодня, он написал днем ранее, будучи уже глухим незрячим калекой! ... Но ведь это был ни с чем несравнимый шедевр! Великолепной, неземной глубины! Как удалось так подобрать ноты, ни разу не сбиваясь!? Не говоря уже о том, что я испытал!

Когда мужчина повернулся лицом, я признал в нём Джеймса Кемелли. «Сынок, – сказал я ему, – ты помнишь меня, доктора Лекса Кингстона?». Женщина напомнила, что он не слышит и, коснувшись его руки, жестами принялась объяснять ему, а моё имя начертала на бумаге. Лицо у него было беспристрастное, отреченное. Но, видимо, он понял её, и странная усмешка появилась у него на губах. Такая бездушная, ранящая посторонний взгляд. Затем я осмотрел его. Предполагаю, он перенёс тяжёлый грипп на ногах, что дало осложнение на уши. А глаза – дело давнишнее, я и не берусь сказать.

Мне вспомнился разговор Джеймса с отцом в Италии, который спросил, как он будет играть, будучи глухим и слепым. Джеймс ответил: «Если говорить о музыке, которая снаружи – ты прав, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.» Его ответ оказался пророческим…