Триумф и прах

– Невзрачный такой мужчина лет так сорока, худой. Вроде бы не урод, но было в нём нечто ужасающее, не побоюсь этого слова: дьявольское.

Слова мистера Вуда лишь укрепили мои подозрения, и я спросила его, как давно это случилось, и помнит ли он какие-то необычные детали об этом человеке. Райли Вуд сконфузился, и, несколько нахмурившись, приступил к рассказу.

– Возможно, полгода назад, может чуть больше. Он был одет в штопанное легкое пальто и без головного убора. На улице стояло ненастье, странно подумалось мне, что одежды его не по сезону, наверняка, уличный бродяга. Он был не слишком любезен, даже не поздоровался. Сразу осведомился, не интересуюсь ли я картинами. Я захотел взглянуть, и он положил её передо мной. Не сказать, что я толкую в искусстве, но я отметил оригинальность её и спросил: «Сколько вы хотите за неё?». «Сколько дадите, столько и хочу,» – огрызнулся он, и я назвал ему цену в пять шиллингов. Он взглянул равнодушно и молча кивнул. Я отчитал деньги и положил сверху ещё один шиллинг – бродягам в ту пору приходится туго.

Мистер Вуд замолчал, нависая над прилавком, а я всё гуляла взором по лицам слепых на картине. У меня сжалось сердце. Где же Летиция и дети? Как известно, они ушли за Джеймсом, и мысль, что голод измучил тела маленьких созданий – разъедала праздничный настрой. Сколько неизвестных бродяг на улицах Лондона погибли в трущобах нищеты? Сколько загубленных душ остались вне истории? Несметное количество!

– Ах да, забыл сказать. Он был с тростью, водил ей по полу. Глаза мутные, будто сквозь тебя смотрят. Он собирал деньги очень долго. Полагаю, зрение у него некуда. А может и вовсе слепой.

Последняя деталь разом опровергла мою теорию, что картину продал Джеймс Кемелли. Я завернула её в материю и попросила открыток. Пока я выбирала, какая глянется, в дверь ворвалась орава тепло одетых ребятишек. Шумные, краснощекие и смеющиеся они кинулись к прилавку.

– Мистер Вуд, покажите чудо! – кричали они наперебой.

Этот шум отвлёк меня. Не без восторга лицезрела я, как Райли Вуд превратился в довольно способного волшебника. Он прятал монетку, а затем доставал её из шапки одного из ребят. Я обратила внимание, что позади толпы, обособленно стояла девочка маленького ростика, лет так семи - восьми. У неё были замечательные тёмные кудряшки, прикрытые тонким чепцом, простенькое серое пальтишко, а на ногах – затертые сапоги с драной подошвой. Ножки тонкие и кривые, руки в шерстяных рукавицах были тоже неимоверно худыми, и было страшно представить, как они выглядели без рукавичек. Личико хорошенькое, маленькое; щеки, как мел бледные, носик благородный и приподнятый. Она глядела робкими большими глазами, как мистер Вуд закончил трюк. Дети получили от него россыпь конфет и, счастливые до визга, высыпали из магазинчика. Мистер Вуд набрал в кулак ещё горсть шоколадных конфет и протянул девочке.

– Возьми, мой ангел! С Рождеством!

На дряблых губах мистера Вуда порхала милосердная улыбка. Девочка расторопно шагнула и взяла конфеты, затем не менее застенчиво поплелась к выходу.

– А это кто? – кивнула я головой в сторону двери, где скрылась девочка. – Раньше я здесь её не видела.

– Бог её знает. Видимо, очередная оборванка. Она неразговорчивая, к тому же больная. Кашляет всё время, дети её сторонятся. А я иногда подкармливаю.

Мы попрощались, и я вышла из магазинчика с картиной в руке. Погода утихомирилась, и на мостовой появились гуляющие пары. Продрогшие до костей снегири дрожали на фонарях, занесённых снегом. Они внимательно следили за прохожими и высматривали пищу в ручных кладях. Рождество – пиршество добра, и мне захотелось свершить благой поступок.

В бакалейной лавке я купила свежую буханку хлеба. Она истончала такой изумительный аромат, что даже сытый невольно испытал бы голод. Выйдя на улицу, я покрошила полбуханки на землю, и робкие обитатели фонарных столбов с опаской поглядели на меня. Я отошла подальше и стала наблюдать. Они слетелись на пищу и принялись подбирать хлебные крошки, но вскоре вспорхнули с земли, напуганные громким раскатистым кашлем. Я повернула голову в сторону и увидела девочку, недавно покинувшую магазинчик мистера Вуда. Необычайно голодными глазами она глядела, как птицы лакомились хлебом. Её губы, слегка синюшные и тонкие, заметно дрожали. Она перевела взгляд сперва на меня, а затем на остаток хлеба в моей руке.

– Ты голодна? – спросила её я.

Намереваясь озвучить ответ, она сильно закашлялась и, так и не подав голоса, кротко кивнула головой. Я протянула ей хлеб, и она, обхватив его двумя ручонками, с неимоверной жадностью стала откусывать и проглатывать пищу, казалось, не жуя. Её лазурные грустные глаза опустились вниз, а ножки перебирали на одном месте. У меня упало сердце от мысли, как сильна она замерзла и проголодалась.

– Здесь за углом есть кафе. Если пойдешь со мной – я покормлю тебя.

Девочка перестала кусать хлеб, затем поглядела на оставшийся ломоть и тихим осипшим голосом спросила:

– Можно мне забрать его с собой? ... Для братика?

– Конечно забирай, – я мирно улыбнулась, протягивая ей свою руку. Но девочка, сунув хлеб за пазуху, спрятала руки в карманах. Мы шли поспешно: она чуть впереди, я тащилась позади.

– А где сейчас находится твой братик?

Девочка постоянно кашляла. Изнуряющие приступы терзали маленькое хрупкое тельце, при этом начинали синеть её губы и слезиться глаза.

– Он дома, с мамой, – ответила девочка после того, как кашель стих.

– Вы живёте в этом квартале?

– Да, под мостом.

Мы вошли в кафе, и я заказала ей мясной суп и большую порцию яблочного штруделя. Невозможно описать с каким аппетитом бедная девочка поглощала пищу! Суп был горячим, и несмотря на мои предостережения она то и дело обжигала губы. Я предположила, что вся семья её находится в бедственном положении и, наверняка, окажись тут, ели бы с такой же охотой. Я спросила, как её зовут.

– Джули, – не поднимая глаз, говорила она.

– Тебя мама не показывала врачу?

Девочка доела суп до последней капли и облизала ложку.

– Нет. У нас нет денег.

Пирог она поглощала ровно как хлеб: не жуя, глотая большими кусками, что провоцировало очередной приступ кашля. От горячей еды она согрелась, щеки порозовели, и заблестели глазки. Раздумывая, как поступить, в первую очередь я понимала, что девочку необходимо показать врачу и обязательно сменить одежду на тёплую.

Джули покончила со штруделем, и я оплатила обед, затем прихватила замотанную картину, и мы покинули кафе. Джули повеселела, но не стала разговорчивее, и мы продолжали брести молча. Фонари начинали разгораться блеклым желтым светом, а тротуары были сильно занесены, идти было сложно.

– Мне пора возвращаться домой, – сказала Джули. – Мама будет волноваться.

В дорогу я купила ей несколько буханок хлеба с той же бакалеи и дала двадцать шиллингов в придачу. Она не благодарила меня, но в её глазах разлилась неизмеримая теплота.

Когда вернулась домой – отправлять открытку миссис Джонс было уже поздно, поскольку почта давно закрылась, а вызывать курьера в праздник – бесспорная роскошь. К тому же открытка в столь поздний час пришлась бы уже не кстати. Мучимая переживаниями я никак не могла забыть о Джули. Её состояние требовало принятия скорых мер, и я тщательно искала пути, каким образом помочь бедной девочке. В Лондоне у меня не было знакомого лекаря, а нужен был человек прежде всего компетентный и непристрастный. В больнице положено присутствие родителей или попечителей, а чужой ребёнок в моих руках вызвал бы массу вопросов в обществе. Возлагая надежды, что миссис Джонс пригласила на праздничный ужин врача Лекса Кингстона, я приняла решение поехать к ней.