Страница 5 из 15
И слово было сказано. Опрометчивое, неискреннее, поспешное слово…
— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что она кинется тебе в объятия? Анна Павловна проявила достаточно великодушия, чтоб попытаться исправить тот урон твоему положению в свете, что был ею невольно нанесен, не более того. Я пообещал тебе кое-что; поклянись и ты мне, что не станешь далее безумствовать и преследовать ее, иначе я не буду принимать в тебе участия и прошу меня от этого дела уволить.
— Ах, Мишель, ты холодный, умственный человек, рацио твое мешает тебе понять таких, как я…
— Где уж мне… Так обещаешь ты образумиться или нет?
— Как могу я перестать любить ее, этого ангела?
— Люби на здоровье, коли охота, только прекрати докучать даме. Притом, вспомни поэта Пушкина… как там… — чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей.
— Не узнаю тебя, Гаранин — ты и стихи, да еще о любви?!
— Ты мысль уразумел? Будь холоден, покажи равнодушие — глядишь, она и уязвится тем, и кто знает…
Вырвав, таким образом, обещание, что Олецкий впредь станет вести себя приличнее, штаб-ротмистр подавил в себе чувство невольной горечи от этого разговора и отправился в полк.
Анне Павловне принесли письмо графа, из которого поняла она, что написано оно было после их ссоры, но до того, как мог он прочесть ее собственное послание. Это совпадение поразило ее. Она ожидала холодной, формальной отписки от этого мрачного Катона… Какое истинное душевное благородство, подумалось ей, до того радеет он об своем друге, что смог отринуть свою оскорбленную гордость и даже просить прощения у нее!
Камень упал с ее души. Едва одевшись и причесавшись, велела она закладывать карету, чтоб навестить Амалию Карловну. Надобно было, не откладывая дела в долгий ящик, устроить так, чтоб та взяла молодого офицера под свою защиту.
========== Часть 4 ==========
Сидя за чаем у Амалии Карловны, попросила она исправить допущенную ею оплошность и приветить как-нибудь особенно поручика Олецкого.
— Ты, что ли, влюблена в него, матушка? — был вопрос.
— Ну что вы, Амалия Карловна! Он совсем еще дитя, хоть и прехорошенькое… И потом, вы знаете меня — мужчины меня не интересуют, я вполне довольна своим положением.
— Голубушка, конечно, кузен мой был для тебя старик, и нрав его… знаю, не перебивай! Ты все молчишь да скрытничаешь, но нетрудно догадаться, что мало радости тебе было в том браке. Однако не все мужчины таковы; твоя красота…
— Амалия Карловна, право же, я могу только повторить, я не имею интереса в романах и к поручику, как и ко всем прочим господам, вполне равнодушна. И так было всегда, — нежно обняла она обиженную подругу. — Не браните меня! Ну родилась я с холодною душою, ну не способна я к нежным чувствам, милая вы моя Амалия Карловна!
— Ладно, спасем мы твоего поручика… А что за перемена такая внезапная — вчера еще ты желала ему застрелиться, сегодня вдруг просишь за него?
— Ко мне заходил его друг, тот, со шрамом…
— А-а-а, — расцвела губернаторша. — Гаранин человек замечательный , хоть и бука. Как же это он собрался к тебе, ведь он дам бегает как огня: то ли робок, то ли презирает нашу сестру…
— А шрам этот… откуда?
— Так в бою получен, матушка. Он герой Бородина и до самого Парижу с нашей армией дошел, так-то. Уж как там точно, я не знаю, а только шрам этот честный, не с дуэли какой, прости господи… А что это ты, — с новою надеждою оживилась старшая подруга, — интересуешься Гараниным?
— Амалия Карловна!!!
И, расхохотавшись, они распрощались, вполне довольные друг другом.
7.
Когда явился он к Анне Павловне, оба смешались при встрече, и оба начали с повторения своих извинений в один голос. Положение могло сделаться неловким, если б баронесса не рассмеялась на то так весело, так по-детски, что визитеру ее сразу стало с нею просто и свободно, как никогда прежде в дамском обществе.
Они договорились считать свою давешнюю ссору как бы не бывшею и принялись обсуждать судьбу Олецкого.
— Я навещала уж сегодня добрейшую Амалию Карловну, и она заверила меня, что окажет молодому человеку покровительство в свете, за то можно не волноваться, — сказала баронесса.
— Не могу вам выразить достаточно мою признательность. Но остается еще… право, я рискую вызвать ваше неудовольствие и не знаю, как говорить об его чувствах к вам. Я взял с него клятву не докучать вам, насчет того можете вы быть спокойны.
— Граф, вам делает честь такая забота о душе вашего друга. Однако вот что: вы давеча говорили, он-де любит меня…
— Неужели сомневаетесь вы в искренности его чувств?!
— Не то, граф, не то… Дело все в том, что он точно влюблен, однако не в меня. Вот скажите, любите ли вы охоту?
Такая перемена озадачила его.
— И не знаю, что сказать вам… Не более прочих. По правде говоря, охоте предпочел бы я чтение.
— Однако случалось же вам охотиться на глухаря? Припомните повадку его: как примется он токовать, уж не слышит ничего вкруг себя, бери его хоть голыми руками. Таковы мужчины: часто не об предмете у них речь, а об них самих; дама же, ее характер и желания, не играет при том особой роли. Пуще себя показать, особливо перед товарищами да соперниками — вот где подинная страсть!
Гаранин не мог тут не признать правоты ее. Однако счел он своим долгом вступиться за друга:
— Олецкий боготворит вас!
— Да я о том и говорю вам! Легко боготворить того, о ком ничего не знаешь, да притом и знать не желаешь! Друг ваш не знает меня вовсе — кто я, что я, что предпочитаю и чем дышу. Токовал он только о себе да о любви своей — а обо мне лишь комплименты, какие можно расточать любой другой, — где ж тут подлинная любовь? Ведь любовь должна отличать предмет свой от прочих — видеть душу его, характер, его жизнь, страдания и устремления, разве не так?
И опять принужден был согласиться с ней штаб-ротмистр.
— Я уверяю вас — зная меня хоть сколько-нибудь, Георгий Андреевич избрал бы себе другой предмет для поклонения. Ведь я не гожусь нисколько в дамы сердца молодого романтического воздыхателя!
— Отчего же, помилуйте? — удивился Гаранин.
— Да оттого хотя бы, что я принадлежу к натурам практического свойства, романтика чужда мне вовсе, общество наших дам сама я выношу с трудом и интересуюсь совсем другими предметами, нежели ваш поручик.
Мой папенька, которого вы знали, и кажется, любили, ждал все мальчика от их с маменькой брака. Мальчика не дал им Бог, маменька умерла, когда я была слишком мала, чтоб помнить ее…
Больше он уж не женился, и весь пыл любви своей устремил на меня. Я росла сорванцом, а он поощрял во мне вовсе не дамские качества: нанимал мне тех учителей, что нанимал бы сыну, развивал те склонности, что больше приличны были бы сильному полу.
Так и случилось, что в географии и математике я куда способнее, нежели в рукоделии, и философские трактаты читаю с большим увлечением, нежели любовные романы.
Когда пришла я в девический возраст, явилась к нам незамужняя сестра покойной матушки и нашла меня, недурно палящую из револьвера вместо вышивания. Тут пришла она в ужас, да уж поздно было исправлять мои наклонности. Она привила мне приличные в обществе манеры, однако отнять у меня то, что уж было вложено, осталось ей не под силу.
Граф, я вовсе не хочу меняться, вовсе не хочу томно вздыхать при луне и лить слезы над стансами — изображать особу, в которую на самом деле влюблен ваш поручик. Я — не она, он находится в заблуждении, и развеять это заблуждение — вот верное лекарство, что поможет лучше всяких прочих!
Гаранин не был в том уверен, однако спорить не стал. Решено было, что они станут заходить к ней по-дружески, не дожидаясь приемных дней, непременно вдвоем: таким было ее условие, чтоб избежать двусмысленного положения наедине с воздыхателем. И тут — таков был план баронессы — разглядев поближе настоящую натуру ее, поймет поручик, что образ, взлелеянный им в мечтах, столь далек от реальности, что обернет свое внимание на другой, более приличный его чувствам предмет. Гаранин не то чтобы разделял ее убежденность, но возражать не решился и обещался бывать у нее с поручиком запросто, как если бы были они родня.