Страница 3 из 15
Баронесса была с ним ровна и вежлива — ровно настолько, насколько и со всеми остальными претендентами. Однако же в самом юном гусаре произошла перемена: если в начале этого приключения он просто волочился за приглянувшейся красавицей (как делает наш брат обыкновенно), то со временем ее очевидное равнодушие распалило в нем нешуточную страсть.
Он делал, увы, ошибку многих незадачливых любовников — не понравившись даме сердца сразу, усиливают они натиск, осыпают ее знаками своего внимания и поклонения. Настойчивость и пыл, однако, хороши, когда сердечная склонность уже есть… А коли нет ее — удвоенные старания лишь удваивают раздражение и досаду от вида того, кого видеть не хочется.
Олецкий, таким образом, того и достиг — баронесса, казалось, с трудом выносила его, едва только не морщась на цветистые комплименты да ежедневные букеты. Ему бы отойти, показать холодность и равнодушие, а он все таскался за нею со своим обожанием, рискуя стать смешным в глазах общества — непростительная оплошность!
Наконец, ухаживания стали преследованием. Анна Павловна сказывалась больною, когда ей докладывали об нем; на это он докучал ей там, где она бывала с визитом.
Гаранин жалел его и досадовал на него. Он искренне любил Георгия Андреевича, однако красота баронессы и его не оставила равнодушным. Возможно, и подавил бы он в себе привычно этот невольный интерес, если б не был конфидентом Олецкого, не слышал бы от него поминутно дифирамбы ей, не вынужден был вникать постоянно во все перипетии этого романа. Не раз он пытался вразумить приятеля или занять его службой; не помогало ничего.
Настал наконец тот день, когда все разрешилось самым драматическим образом. Сидели, по обыкновению, у Амалии Карловны. Несколько гостей занимались картами с хозяйкою, супруг ее мирно подремывал на канапе. Анна же Павловна слушала, стоя у окна, одного из молодых людей, который весьма недурно исполнял модную пиесу на рояле; другие гости стояли маленькими группами вокруг. Георгий Андреевич, только войдя в салон, направился сразу же к ней и завел оживленный разговор; Гаранин остался недалеко от двери, скрестив руки на груди.
За картами говорили вполголоса, звучала музыка… как вдруг, на какой-то короткий миг все стихло, как бывает порою на приемах. Одна пиеса закончилась, пианист переводил дух, чтоб начать другую, общий разговор смолк, и вдруг в этой нечаянно наступившей тишине ясно и громко прозвучал исполненный досады голос баронессы:
— Ну так застрелитесь же наконец!
Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Анна Павловна и сама уж была не рада, что произвела невольно такой скандал, Олецкий же побледнел смертельно и будто окаменел. Кто-то прыснул — и уж этого не мог он выдержать. Молча, в смятении рванулся он прочь; Гаранин, охваченный мрачным предчувствием, бросился за ним.
4.
Сцена на квартире Олецкого была ужасна: минуты отчаянного сосредоточения, когда принимался он было за последние распоряжения, перед тем как пустить себе пулю в лоб, сменялись нервическим припадком, когда Гаранину приходилось утешать и чуть не нянчить его.
Старший друг сидел с ним, будто с дитятею, и отмечал про себя, что даже самый отказ баронессы убивал Олецкого меньше, чем то, что об нем все узнали. Позор в обществе и смешки товарищей — вот чего не мог он никак стерпеть. Гаранин презирал его слегка за это пустое тщеславие, но справедливо приписывал его молодости лет своего приятеля.
— Поклянись мне своею честью, что не совершишь ничего до завтрашнего утра, по крайней мере. А завтра всякое может быть — покажется тебе вся эта выходка ребяческой глупостью, что и яйца выеденного не стоит.
Главное — не делать ничего непоправимого под влиянием минуты, ведь ты один сын у родителей, подумай каково будет им. И отчего? Оттого, что получил отказ от светской красавицы?
Братец ты мой, да каждый получал отказы, иначе и быть не может, ну что ж тут такого? Ну, пополощут языки дня два, а там проиграется в карты очередной дурак, и будет им новый предмет для разговоров.
Тебе досадно — это ясно, однако за сколькими ты уже волочился, повеса, а сколько еще впереди? Эй, гусар, выше нос!
Так говорил он, увещевая несчастного юношу, а в душе клокотало холодное бешенство. Это рабство, эта зависимость от собственных неутолимых желаний, эта беспощадная власть красоты над нами — как же жестоко и несправедливо представлялось ему устройство жизни!
И когда он, оставив наконец Георгия Андреевича, уже спящего, отправился нарушить покой нашей красавицы, признаемся честно — не одна лишь обида за друга говорила в нем. И собственное обезображенное шрамом лицо, что лишало его, как он думал, всякой надежды на взаимную любовь и счастье, играло тут немалую роль.
Так и случилось, что взбешенный гусарский офицер явился в дом вдовы на ночь глядя, приказав доложить, что дело его чрезвычайное и промедления не терпит.
Анна Павловна, которая смутно помнила о нем только то, что Гаранин — тот сослуживец покойного батюшки, что вечно мрачен и со шрамом во всю щеку, удивилась несказанно позднему визиту.
В домашнем уж платье и с девичьей косою, она казалась моложе и беззащитней, чем обычно, и Гаранин, увидев ее, смешался. Затем, озлившись еще и от этого, начал почти грубо.
— Баронесса, я прошу прощения за столь поздний визит, но я хотел довести до вашего сведения, что я сейчас едва удержал поручика Олецкого от самоубийства.
— Отчего же вы теперь не с ним, а явились ко мне?
— Я взял с него слово чести, что он не совершит ничего до утра, и отправился к вам с просьбой… вы одна можете удержать его от рокового шага.
— Право же, я не вижу, что могла бы сделать… — довольно холодно начала она, но Гаранин перебил ее запальчиво:
— Вы можете все — одно ваше ласковое слово, толика заботы об нем… Сударыня, униженный вами давеча человек — прекрасный офицер и мой друг…
Она молчала, выражая лицом нетерпеливое возмущение. Гаранин заметил это и рассвирепел:
— Он искренне влюблен в вас, всей душою, а Вы… Как могли вы так жестоко обойтись с ним, он совсем еще мальчишка!
Баронесса несколько озадачилась и попыталась было оправдаться:
— Я ума не приложу, как сложилось у вас неверное представление об этом. Он, он сам преследовал меня своими признаниями до того, что в свете уж начали говорить об этом. Я не поощряла его, если вы на это намекать изволите. Я вовсе не завлекала вашего друга, не кокетничала с ним никогда, и надежды ему никакой не давала…
Гаранин и сам умом понимал, что она права, но виновата была она не в предосудительном поведении — упрекнуть ее и в самом деле было почти не в чем, — а в той самой власти полюбить или не полюбить, одним словом своим, одним взглядом составить величайшее счастие или разрушить судьбу человека.
Против этого восставало все существо его.
— Возможно, он был непростительно навязчив, но такого публичного унижения все же не заслуживал. Вы выставили на посмешище его чувства к вам, вы публично надругались над чужой любовью — и остаетесь так холодны! Что вы за женщина, если даже сейчас не трогает вас судьба его, даже ввиду его возможной гибели не сожалеете вы о том, что наделали!
— Вы, кажется, полагаете меня пустой кокеткой, да еще и жестокосердным чудовищем? — оскорбленно осведомилась она. — Что ж, не стану с вами спорить. Ваш друг сам выставил себя на осмеяние, он не имеет понятия о манерах… Угрожать женщине самоубийством — шутка отвратительного толка, и я ничуть не жалею о том, как ответила на нее.
До сих пор она и сама досадовала на себя, что так неловко вышло с отповедью навязчивому юноше. Позорить его перед всеми она вовсе не хотела и сожалела теперь, что вышла из себя и не облекла своего отказа в более вежливую форму. Теперь же, после несправедливой и грубой отповеди, она почувствовала себя оскорбленною и дала волю гневу.
— Кроме того, ваш друг слишком любит себя сам, чтобы вот так взять да и застрелиться, — сорвалось у нее с языка.
Штаб-ротмистр помолчал мгновение, но в свою очередь, не смог удержаться от запальчивых и обидных упреков: