Похождения Селины

Для Михи пребывание в монастыре было трагедией — он вырос на море, его дядя был капером, и парень больше всего на свете хотел грабить вместе с ним ганзейские корабли. Но мать, оплакивавшая отца Михи, который сложил голову на этом опасном промысле, взяла с него клятву, что он по крайней мере три года пробудет в самом дальнем монастыре. Она надеялась, что вдали от соблазнов парень образумится, а там, глядишь, Господь и постучится наконец в его мятежную душу… и спасет сыночка от виселицы, которая рано или поздно заканчивала жизни почти всех пиратов. А тот напропалую бредил легендарным земляком, Клаусом Штертебеккером, и мечтал о славе Виталийских братьев, наводивших страх на все ганзейские города.

— Ага, ты был бы в море, — откликнулся Йенс, зная, что последует потом. — А скажи, ведь морскому делу тоже надо учиться… ты, наверное, сперва поступишь в юнги?

Миха прыснул.

— Ну уж нет, друг мой, ну уж нет.

И увидев непонимание в глазах приятеля, спросил:

— Ты что, не знаешь, для чего на корабль берут юнгу?

— Ну, как ученика…

— Чего там учиться? Любой взрослый научится всему за месяц плавания, поверь мне.

— Зачем же тогда?

— Нууу… Женщин ведь нельзя брать на борт, дурная примета.

— Ну и…?

— Ну и вот… ох, Йенс, ты еще такой ребенок! — и Миха сказал все как есть.

— Не может быть!

— Очень даже может!

— Фууу… А как же они…?

Миха опять рассказал все как есть.

— Вот это да! Теперь я кое-что понимаю про эти слухи… ну, насчет брата ключника.

— Да, брат Ансельм любит приблизить к себе молоденьких монашков или конверзов из деревни — тех, что посмазливее. Он и на тебя заглядывается, знаешь?

— А что будет через год, который тебе остался?

— Как что — только меня тут и видели! Слова, данного матушке, я нарушить не могу, это разобьет ей сердце. Но уж больше трех лет я здесь гнить не стану — ни дня!

— А мне… мне можно с тобой, на море? — Селина старалась не вспоминать тот случай, когда она впервые услышала о море, но время от времени он невольно приходил ей на ум.

Миха критически оглядел своего друга и расхохотался.

— Вот тебе точно предложили бы идти в море юнгой!

— Ах ты свинья! — Йенс бросил в него пучком травы.

— Дааа, ты у нас такой бе-е-е-е-е-еленький, такой не-е-ежненький, — продолжал издеваться гигант. — И ручки тоненькие, и шейка, будто у девицы! Будь уверен, каждому захочется подойти к тебе сзади!

И он шутливо пихнул приятеля. Тот взвизгнул и ответил на тычок. Завязалась драка, которая, впрочем, быстро закончилась из-за очевидного неравенства сторон: Миха оказался сверху, прижимая тщедушного Йенса к земле и навалившись на него всем телом. Ладонь его вдруг наткнулась на грудь Селины… Все пропало, подумала она обреченно. Не веря себе, парень удостоверился еще раз. Потом отдернул руку, будто ошпаренный, и тут же сел на траву, красный как рак.

— Ты что… баба? — враз охрипшим голосом спросил Миха — о том, что уже и так было очевидно.

— Ну да, — подтвердила Селина, пытаясь унять бьющееся от страха сердце. — И если ты донесешь на меня, мне конец.

Он молчал.

— Среди цистерцианцев уже была женщина-монах, святая Хильдегунд из монастыря Шенау. Но то, что она женщина, обнаружили только после ее смерти. Меня, как ты понимаешь, не объявят святой. Меня четвертуют или сожгут за deformes habitus, непотребное одеяние. Ибо «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом, Богом твоим, всякий, делающий сие», * говорится в Писании. А слышал про Орлеанскую деву? Ее сожгли за мужское платье, а ведь она спасла их короля… — Селина жалобно посмотрела на него глазами Жанны, Орлеанской девы. Она читала о Жанне у Симфорьена Шампье, чей труд о лечении флегмоны высоко ценил доктор Фауст. Селина же была в восторге от другого сочинения мыслителя — «Корабль благочестивых дам» — из которого она и почерпнула сведения о французской героине.

— Да не собираюсь я на тебя доносить… — раздосадованно отмахнулся Миха. — Но как ты мог… могла… столько времени обманывать меня?! Я же твой друг! Ну и идиот я, что верил тебе!

— Ну, не дуйся, ну, Миха! — она робко дотронулась до его плеча, а он отшатнулся от нее, как от прокаженной.

С тех пор все между ними пошло вкривь и вкось. Куда только делась былая легкость и непосредственность их дружбы! Говоря с ней, он косил глазами куда-то в сторону, словно боясь взглянуть на нее. Сидя рядом с ней в библиотеке, отодвигался на самый край лавки, так, чтобы даже их рясы не соприкасались. А на общей молитве становился в другой угол собора.

А она, как назло, стала думать о нем гораздо больше, чем раньше, когда они все время были вместе, и их дружба еще не была омрачена ее тайной. Она украдкой смотрела на его мощную шею над капюшоном рясы, отчего-то душно краснела и ловила себя на том, что уже полчаса читает одну страницу. Вертясь на узком ложе в своем чуланчике перед покоями доктора, долго не могла заснуть, представляя его сильные руки, когда он, закатав рукава, месил тесто в монастырской кухне…

Мысли эти были вовсе не похожи на ее мечты о Парисе. Тогда она воображала себе, как прекрасный Парис встает на одно колено и признается ей в любви. Как они, нарядно одетые, идут по улице, и все горожанки завидуют ей, все говорят — до чего же пригожая пара! Как они сидят в милой уютной комнате, окруженные кучей красивых детей.

Размышления же о Михе были совсем иного свойства. Думая о нем, она скорее уносилась мыслями в ту ночь на постоялом дворе: то видела Миху на месте черного рыцаря, то Бойнга на месте Михи… и это были такие картины, которым не место в голове благонравной девицы, и уж тем более — в монашеской келье.

Да ведь я уже не девица, сокрушенно подумала она, и тело ее вновь скрутило это неясное томление, которое все последнее время преследовало ее.

И потом, она просто скучала по Михе: по их разговорам, шуточкам, дружеским подтруниваниям… по крайней мере, так она объясняла это самой себе. И когда она наконец решилась прямо и откровенно обсудить с ним все это дело, она ничего такого не хотела. Ну почти.

— Останься на минутку в библиотеке после занятий, — шепнула она ему, пока брат Рогир нудно растолковывал одно сложное место в Священном Писании. Миха кивнул и уткнулся в книгу.

— Почему ты избегаешь меня? — это должно было прозвучать требовательно и холодно, но вышло жалко и пискляво. Она и сама тут же это поняла, сконфузилась, минутку поборолась со слезами, а потом разревелась, как последняя дура.

Какое-то время он стоял рядом с ней, не зная, что делать, куда девать руки. Потом все же неловко обнял ее, погладил по вздрагивающей спине. Она мигом откликнулась на эту нехитрую ласку и прижалась к нему, обхватив руками, уперевшись лбом в грудь и продолжая всхлипывать.

— Я не избегаю… то есть, я избегаю, но… неужели ты не понимаешь?! — с мукой, придушенным голосом сказал ей в макушку бедный Миха.

Она подняла на него мокрое от слез лицо и помотала головой.

— Я же дышать не могу, жить не могу… я только и думаю, что у тебя там… под этой рясой, — выдавил он наконец. — Я же мужчина, что ты со мной делаешь?!

— У меня там… ничего особенного, — как во сне проговорила Селина и потянулась к нему губами. О нет, там у меня нечто совершенно особенное, подумала она при этом. Я чувствую это вот прямо сейчас, вот прямо там, куда тянется его осмелевшая рука…

***

Открыв эту дверь один раз, закрыть ее нельзя. Они предавались страсти всюду, где только возможно — и даже в таких местах, где, казалось бы, неудобство и теснота не давали насладиться друг другом в полной мере. Одного касания рукавами, одного взгляда друг на друга было достаточно, чтобы тут же лихорадочно искать уединения. К счастью, никто пока не обратил внимания, что неразлучные друзья, прежде выбиравшие для занятий латынью солнечные уголки монастырского двора, нынче все больше сидят в темной библиотеке.