Объективность

Некоторые важные исторические феномены неразличимы на локальном уровне, даже если их проявления должны по определению занимать определенное место во времени и пространстве. Существуют разворачивающиеся во временном и географическом масштабе события, которые могут быть распознаны на локальном уровне, только будучи увиденными с более глобальной перспективы. Как отдельный локализованный наблюдатель не может увидеть форму штормового фронта или обнаружить распределение органических видов, так и некоторые исторические феномены могут быть различены только посредством интеграции информации из рассеянных контекстов. Эти феномены будут с неизбежностью искажены локальным контекстом, но при этом не утратят своей идентичности. Существование, возникновение и взаимодействие эпистемических добродетелей – это явления большого масштаба. Они не ограничены химией или физиологией, Германией или Францией, десятилетием или даже временем одного поколения. Комбинируя широкий охват с узким фокусом, мы стремимся уделить должное внимание и масштабу, и текстуре.

Охват этой книги широк, но не всеобъемлющ. Она не вбирает в себя все науки, всех ученых и даже все образы, имевшиеся в тех местах и в те периоды времени, о которых она повествует. Это книга об определенной категории образов на службе у конкретного аспекта науки: научные атласы как выражение исторически определенных иерархий эпистемических добродетелей.

Образы научных атласов подкрепляют другие формы научной визуализации: они определяют рабочие объекты дисциплин и в то же время взращивают то, что можно было бы назвать дисциплинарным взглядом по аналогии с взглядом эпохи (period eye[101]) историков искусств. Поэтому изображения в научных атласах не просто одна из категорий образов в науке среди множества других. Они – визуальные основания, на которых покоятся дисциплины наблюдения. Если атласы лежат в основании дисциплин, то эпистемические добродетели пересекают границы между ними. Ни истина-по-природе, ни механическая объективность, ни тренированное суждение никогда не пронизывали всю науку в целом, но при этом преодолевали границы, определявшие как отдельные дисциплины, так и любые возможные дисциплинарные членения. Эпистемические добродетели точно так же, как физические науки, оставили свой след в жизни – как в исследовательском поле, так и в лаборатории. Они не являются вездесущими, но, культивируя формы научного взгляда, они чрезвычайно широки по области своего применения и глубоки по силе своего воздействия.

Прежде всего, мы основываем наши утверждения о значимости эпистемических добродетелей на важности научных атласов. Атласы не единственное свидетельство существования и силы эпистемических добродетелей, но, будучи хранилищами образов регистрации, они имеют определенный вес. Когда схожие практики обосновываются в схожих терминах, которые обнаруживаются примерно в одно и то же время в атласах по кристаллографии и клинической патологии, в атласах, посвященных галактикам и травам, то эти аналогии являются веским доводом поверить в трансформации, охватывающие множество дисциплин и проникающие в корни каждой из них. Где еще можно было бы ожидать найти подобное свидетельство? Там, где сильны эпистемологические страхи в отношении того или иного препятствия на пути к знанию. Как покажут последующие главы, эти страхи столь же многочисленны, как и средства защиты от них. Но во всех случаях именно страх стимулирует эпистемологию, включая определение того, что считается эпистемологическим пороком и эпистемологической добродетелью. И наоборот, там, где наука следует намеченному курсу, не преследуемая сильным беспокойством о самом существовании выбранных ею объектов и эффектов, она будет свободна от поглощенности эпистемологией. Возникающий в XXI веке научно-инженерный этос больше обеспокоен, как будет показано в главе 7, надежностью, чем миражами. Забота о добродетели, научной или какой-нибудь иной, не является ни вездесущей, ни постоянной.

Но когда эпистемическая тревога вырывается наружу, научные атласы в силу самой своей природы уверенно регистрируют ее уже на раннем этапе. Поэтому мы используем атласы в качестве лакмусовой бумажки для открытия изменяющихся норм, управляющих способами видеть и изображать рабочие объекты науки. Эти компендиумы образов ведут нас по разным путям, иногда к хорошо известным ученым, таким как Гельмгольц или Пуанкаре, а иногда – к менее прославленным фигурам, лабораториям, техникам репрезентации. Мы будем постоянно возвращаться к нашему центральному вопросу: как правильный способ изображения рабочих объектов науки связывает научный взгляд с научной самостью.

Историю науки представляли как в униформистских, так и в катастрофистских категориях, т. е. или как постепенный, непрерывный рост знания, или как прерывистые вспышки революционной новизны. Сколь бы подходящими ни были эти схемы для того или иного эпизода в истории отдельной научной теории или практики, они плохо соответствуют прослеживаемому в данной книге феномену. Объективность не является результатом ни поэтапной эволюции, ни внезапного взрыва в научной сфере. Не является она и неожиданным переключением гештальта. Отдельные примеры объективности начинают заявлять о себе (словом и делом) в 1830–1840‐х годах, но до 1860–1870‐х годов они не образуют плотной совокупности. Вместо плавного подъема или внезапного обрыва возникновение научной объективности (и других эпистемических добродетелей) может быть представлено по аналогии с лавиной: сначала несколько перевернутых камней и упавших веток, небольшие обвалы снега, не приводящие к большим последствиям, но затем, когда созрели соответствующие условия, отдельные события, даже незначительные, могут запустить огромный поток.

Конечно, многое зависит от того, как определять «когда созрели соответствующие условия». В случае лавины ими часто является сложная комбинация наклона, характера местности, насыщенности и связности снежных слоев, которые обусловливают нестабильность. Историческая последовательность эпистемических добродетелей также предполагает нечто близкое к предварительным условиям нестабильности. Даже если условия экстремально опасны, никто точно не знает, когда и где может начаться сход лавины. Подобно образованию лавины, потенциальная возможность переквалификации предыдущей эпистемической добродетели в эпистемический порок локализована во времени, но эта локализация не обладает точечной определенностью. Как и в случае с лавиной, предварительные условия должны совпасть со случайными обстоятельствами. Мы можем установить множество быстро распространяющихся и конфликтующих друг с другом идей, каждая из которых претендует на то, чтобы быть правильным способом изображения капельных брызг или структуры клетки крови. Мы не можем с точностью сказать, когда и почему в данной исследовательской области ученые станут полагаться на «объективный взгляд». Поэтому вместо четких границ между периодами мы должны скорее ожидать сначала небольшого количества отдельных вторжений, которые затем (по мере артикуляции опасений и осознания альтернатив) быстро преобразуются в единое движение – начинается сход лавины.

Но амбициозный историк может продолжать стоять на своем: а является ли это вообще проблемой, не возникают ли проблемы исторического хронометрирования только в силу недостатка информации? Если бы некоторый лапласовский демон использовал свой бесконечный разум и усердие для полного определения всех обстоятельств в данном месте и в данное время, разве не было бы возможным объяснить с абсолютной точностью возникновение объективности или, схожим образом, внезапность Французской революции, изобретение магнитного компаса, происхождение рыцарства и даже начало схода лавины? Это стойкая и показательная историческая фантазия. Ведь воображать, что мы способны не только детерминированно определить «пусковой механизм» исторических процессов, но и досконально проследить путь их развития, – это что-то из области фантастики. Это невозможно не только ввиду практических ограничений, но и в силу логической непоследовательности. Как и в случае с абсолютно бесполезной картой Борхеса, воспроизводящей империю с факсимильной точностью, весь этот борхесовский архив исторической информации просто дублировал, а не объяснял бы историю. Забудьте про все эти микротриггеры. Здесь нам интересно, с одной стороны, учесть условия эпистемической нестабильности, а с другой – определить новые результирующие структуры, наиболее поразительной из которых была объективность.

101

Period eye – термин историка искусства Майкла Баксендолла, обозначающий социально и культурно специфический способ смотреть на произведение искусства. Термин подчеркивает, что визуальный опыт не является целиком естественным и потому универсальным, но формируется социально-культурной средой эпохи».