Объективность

Наряду с эпистемическими добродетелями истины-по-природе, механической объективности и тренированного суждения возникает портретная галерея назидательных научных примеров: мудрец, чья богатая память синтезирует продолжительный опыт восприятия скелетов, кристаллов или морских раковин в тип этого класса объектов; неутомимый труженик, чья непоколебимая воля обращается внутрь себя, чтобы усмирить самость, превратив ее в пассивно регистрирующую машину; обладающий интуицией эксперт, зависящий от бессознательного суждения, организующего опыт в паттерны в самом акте восприятия. Это образцово-показательные характеры, а не люди из крови и плоти. Реальные биографии ученых, стремившихся к истине-по-природе, механической объективности или тренированному суждению, в значительной степени отклонялись от этих образцов. Что нас интересует, так это именно нормативная сила указанных исторически обусловленных характеров и, конечно же, сами искажения, которые требовались для того, чтобы «втиснуть» биографии в задаваемый ими шаблон и тем самым превратить необычных индивидов в назидательный пример. Подобные усилия свидетельствуют о грозной силе эпистемических добродетелей. Однако в большей степени нас интересуют конкретные детали способов видения, письма, проявления внимания, запоминания и забывания, которые превращают характеры в реально действующие личности, делая это сообща, во всяком случае в ситуациях институционализированной научной педагогики. Для описания формирования научной самости педагогика имеет центральное значение, наподобие определяющей роли, сыгранной платоновской Академией или аристотелевским Лицеем в формировании философской самости.

Калибровка взгляда, т. е. обучение тому, что и как видеть, являлась главной миссией научных атласов. Атласы очищали сырой опыт, удаляя нетипичные отличия и внешние детали. Но начиная с середины XIX века строгая критика со стороны механической объективности подвергла сомнению суждения о типичном и сущностном, определив их как вмешательство опасной субъективности. Лучше представлять объект так, как он был увиден, оставляя даже черточки, оставленные линзами, или допуская искажения перспективы, привнесенные двумерной поверхностью фотографии. Некоторые создатели атласов вывели из подобной политики взгляда логическое следствие: читатель должен был каким-то образом понять сам, что собой представляют рабочие объекты дисциплины. Разрушается сам принцип, лежащий в основе научных атласов. В науке конца XIX – начала XX века этот кризис спровоцировал два диаметрально противоположных ответа, которые рассматриваются в двух последующих главах книги. Первый предполагал полный отказ от образов (хотя и не диаграмм) в пользу усиленной «структурной» объективности (глава 5). Второй аннулировал объективность во имя тренированного суждения (глава 6).

Глава 5 единственная в книге, не начинающаяся с образа. Структурная объективность объявила войну образам в науке. Ее сторонники, в большинстве своем математики, физики и логики, доводят самоотрицание механической объективности до новой крайности. Не удовлетворившись цензурой мотиваций при отборе и усовершенствовании образов, они потребовали запретить образы (и даже математическую интуицию) как субъективные по самой своей сути. Они по-другому понимали угрозу со стороны субъективности, не так, как защитники механической объективности: теперь врагом была не своевольная самость, проецирующая на исследовательские данные свои ожидания и усовершенствования, а, скорее, самость приватная, запертая в мире собственного опыта, качественно отличающегося от опыта всех других самостей.

Само это убеждение, что большая часть ментальной жизни, особенно ощущения и воображение, является неизбежно приватной и индивидуализированной, было продуктом чрезвычайно успешной научно-исследовательской программы в области физиологии восприятия и экспериментальной психологии. Столкнувшись с результатами, демонстрирующими значительную вариативность всех сенсорных феноменов, некоторые ученые стали искать прибежище в структурах. Структуры, заявляли они, представляют собой постоянное ядро науки, инвариант, проходящий через всю историю и все культуры. Чем являются эти структуры – дифференциальными уравнениями, законами арифметики или логическими отношениями – было предметом дебатов. Но такие разные мыслители, как математик Анри Пуанкаре, логик Готлоб Фреге и философ Рудольф Карнап, были единодушны в том, что объективность должна иметь отношение к тому, что циркулирует всегда и везде между всеми человеческими существами и, конечно, всеми разумными существами, включая марсиан и прочих нелюдей. Ценой структурной объективности стало подавление индивидуальности, включая образность всех видов – от ощущения красного до геометрических интуиций. Эта аскетичная разновидность объективности все еще здравствует среди философов[100].

Но структурная объективность не нашла поддержки у создателей научных атласов. Как могли бы они обойтись без образов? Эти ученые-визуалы искали менее драконовские решения кризиса механической объективности. Их рассмотрению посвящена глава 6. Приблизительно на рубеже XIX – ХХ веков многие ученые начинают критиковать механически объективный образ: он слишком нагружен деталями, скомпрометирован артефактами, бесполезен в обучении. Взамен они предложили обратиться к тренированному суждению, которое не стеснялось бы улучшать образы или показания приборов, чтобы заострить внимание на какой-либо схеме или устранить артефакт. Эти уверенные в себе эксперты не являлись бывалыми натуралистами XVIII века – энтузиастами культа гения наблюдения. Не нужно было иметь экстраординарные способности внимания и памяти (усиленные продолжительным опытом), чтобы различать схемы. Обычная одаренность и несколько лет обучения могли каждого сделать экспертом. Эксперт не стремился усовершенствовать или идеализировать изображаемый объект; чтобы создать «интерпретированный» образ, достаточно было отделить сигнал от шума. Вместо обуздания сознающей воли, эксперты явным образом полагались на направлявшую их бессознательную интуицию. Вместо хвалебных песен тяжелому труду и самопожертвованию, столь характерных для механической объективности, ученые, практиковавшие тренированное суждение, открыто признавались в неспособности провести различие между работой и игрой или между наукой и искусством. Они указывали на неадекватность алгоритмов, различающих треки пионов и мюонов на фотографиях пузырьковой камеры или электроэнцефалограммы развернутого и временного эпилептического припадка. Вместо этого они предавались квазиигровому высказыванию рекомендаций на основе отточенных интуиций.

Однако в запасе есть еще несколько новинок. Мы заканчиваем книгу (глава 7) беглым обзоров нового вида научного образа, например образа потока турбулентной текучей среды, созданного при помощи компьютерной симуляции. Эти образы больше не представляют поток в определенном месте и в конкретное время. Они продукты вычислений, парящих в гибридном пространстве между теорией и экспериментом, наукой и инжинирингом. В некоторых из них создание и видение неразличимы: одна и та же манипуляция с атомно-силовым микроскопом вращает нанотрубку и проецирует ее образ. Репрезентация природы уступает место презентации: сконструированных объектов, рыночных продуктов и даже произведений искусства. Из сращивания науки и инжиниринга проистекает новый этос, нарушающий профессиональные идентичности левых и правых. Опять же, тревога по поводу роли и образа ученого – это сигнал к тому, что здесь необходимо произвести раскопки – раскопки природы образа, динамики его производства и использования, а также того, каким был статус ученого – как желаемый, так и действительный.

И по охвату, и по своей нарративной форме эта книга отличается от большинства лучших работ по истории науки, опубликованных в последние два десятилетия, хотя и находится перед ними в неоплатном долгу. Уроки этих богатых контекстуальных историй науки вдохновляют каждую страницу этой книги. При этом наш выбор состоял не в том, чтобы рассказать предлагаемую историю в жанре микроистории, обильно сдобренной деталями и плотно встроенной в локальные обстоятельства, или представить ее как серию тонко текстурированных эпизодов. Еще менее эта книга задумывалась как подборка конкретных случаев или индуцирование из нескольких примеров чего-то, что могло бы быть расценено как некое универсальное суждение. Наше исследование необычайно широко по своему географическому, хронологическому и дисциплинарному размаху: оно стремится представить панорамный взгляд на события, произошедшие в Европе и Соединенных Штатах в период с XVIII по начало ХХ века. Принятая нами периодизация идет вразрез со стандартными делениями на первую и вторую научные революции или Новое время и Модерн. Более важно, что профиль нашей периодизации отклоняется как от постепенного развития, так и от резкого разрыва. Значимость и обоснование этих исходных пунктов (охват и периодизация) станут, как мы надеемся, понятными из самой книги: написанное обретает свое подтверждение в процессе прочтения. Но именно потому, что они являются исходными, лучше с самого начала сделать их явными.

100

См., например: Robert Nozick, Invariances: The Structure of the Objective World (Cambridge, MA: Harvard University Press, Belknap Press, 2001).