Страница 10 из 18
Однако, как показывает А.А. Горский, возвышение именно московских князей отнюдь не было предопределено изначально. Напротив, политическая ситуация рубежа XIII–XIV вв. скорее выталкивала их на второй план. По «отчинному» праву они даже формально не могли претендовать на великое княжение. Весьма сомнительными, с точки зрения исследователя, выглядят и утверждения о какой-то особой лояльности первых князей московского дома к ханам Золотой Орды и, как следствие, поддержке ханами действий своих верных вассалов. Эта поддержка была далеко не постоянной. Тем не менее по воле хана Узбека и в обход «отчинного» права московский князь Юрий Данилович в 1317–1322 гг. стал великим князем Владимирским. Этот прецедент позволил в дальнейшем потомкам младшего сына Александра Невского с полным основанием претендовать на первенство в Северо-Восточной Руси, а некоторым историкам Нового времени – считать Юрия Даниловича едва ли не пособником Орды (1, с. 235– 237).
На самом деле, отмечает А.А. Горский, реальной альтернативы признанию ордынской власти в то время не видел никто. Открытую конфронтацию с Ордой в правление Дмитрия Ивановича, центральным эпизодом которой стала Куликовская битва в сентябре 1380 г., не следует рассматривать как целенаправленную попытку свергнуть иноземное иго. Война с временщиком, эмиром Мамаем, воспринималась как выступление против незаконного правителя, но при этом не ставилась под сомнение легитимность сюзеренитета хана над Русью. И когда к власти в Орде пришел природный Чингизид Тохтамыш, вассальные взаимоотношения были возобновлены. Впрочем, в обмен на признание себя вассалом Дмитрий Донской получил санкцию на закрепление великого княжения владимирского за московским княжеским домом, которое теперь становилось наследственным владением, «отчиной» московской династии, законно полученной от сюзерена – хана («царя») Золотой Орды (1, с. 268–273, 336; 2, с. 21–23).
Очевидно, пишет А.А. Горский, что при великокняжеском и удельно-княжеских дворах в XIV и даже в первой половине XV в. не возникало самой мысли покончить с зависимостью от Орды, несмотря на ряд подходящих с военно-политической точки зрения моментов. Власть «царя», даже слабого, как верховного сюзерена не подвергалась сомнению. И вплоть до эпохи Ивана III нельзя говорить о сознательной борьбе за ликвидацию внешней зависимости (1, с. 299; 2, с. 20, 25).
К концу правления Василия II (1425–1462) относятся первые случаи прижизненного именования великого князя Московского царем в ряде литературных произведений. Этот феномен, по мнению А.А. Горского, объясняется новым положением великого князя как защитника православия вследствие ситуации, возникшей после Флорентийского собора (1439), когда «греческий царь» – император Византии согласился на унию с католической церковью, подразумевающую главенство римского папы. Еще более сильным стимулом к становлению идеи о переходе к московским великим князьям царского достоинства стало падение Константинополя в 1453 г., обозначившее гибель христианского православного «царства». В результате единственным православным государством, представляющим реальную силу, осталось Московское великое княжество. Оно, таким образом, получило все основания считать себя наследником места Византии в мире, т.е. «царством». Но поскольку царем мог быть только полностью суверенный правитель, идея о царском достоинстве московского великого князя неизбежно должна была прийти в противоречие с продолжающимся признанием верховенства хана Орды (1, с. 304–305; 2, с. 26–27).
После ликвидации зависимости от Орды царский титул все чаще стал применяться к правителям Русского государства, но официальное венчание на царство «великого князя всея Руси» произошло спустя более чем полвека. Таким образом, отмечает А.А. Горский, обретение независимости было далеко не последним шагом в процессе формирования представлений о царском достоинстве московских князей. Более того, в массовом сознании царское достоинство Ивана IV связывалось, по-видимому, не столько с актом венчания в 1547 г., сколько с покорением в 1552 г. Казанского ханства («царства»). В этом, пишет исследователь, отобразилось распространенное в средневековой литературе представление о том, что царем можно стать лишь в результате завоевания «царства» (2, с. 30).
В закреплении за московскими великими князьями титула «царь» обычно видят синтез двух традиций: в семиотическом плане российский царь наследует византийскому императору, в территориально-политическом – хану Золотой Орды. Так, по мнению И.П. Ермолаева, Московское государство явилось политическим преемником Золотой Орды, а первые русские цари смотрели на себя как на наследников монгольских ханов. Отсюда, пишет он, понятно их упорное стремление к присоединению осколков этой державы – Казанского, Астраханского, Сибирского ханств, Ногайской орды. Исходя из традиций феодальной политической иерархии, они как первые (старшие) вассалы золотоордынского хана рассматривали себя в качестве законных преемников распавшейся империи (3, с. 304).
Однако, по мнению А.А. Горского, ведущую роль в обосновании легитимности царского титула у московского великого князя сыграло все-таки утвердившееся к началу XVI в. представление о том, что царским достоинством обладали еще правители Киевской Руси. В сложившемся тогда «Сказании о князьях Владимирских», во-первых, проводится мысль о происхождении Рюриковичей от «сродника» римского императора («царя») Августа, во-вторых, утверждается, что Владимир Мономах получил царские регалии от византийского императора. Таким образом, оформляются представления о «царском» происхождении московских князей и о наследовании царского достоинства и титула из Византии в глубокой древности. Отсюда следовало, что «русское царство» древнее «татарского царства» и, соответственно, стоит выше его. В политическом аспекте утверждение царского титула было связано в первую очередь с противостоянием Орде и ее наследникам (1, с 331–332; 2, с. 31–32).
Централизация России не была вызвана только внешними факторами, а была обусловлена целым комплексом причин социально-экономического развития страны, отмечают В.Б. Кобрин и А.Л. Юрганов. Однако ход централизации опережал созревание ее предпосылок: наметившиеся тенденции развития (рост крупной феодальной собственности, экономические связи между землями) не были достаточны для объединения разрозненных княжеств под властью единого государя. И лишь конфронтация с Ордой ускорила этот процесс. Необходимость форсированной централизации в условиях постоянной военной опасности неизбежно придавала деспотические черты центральной власти, выступавшей организатором отпора противнику. В результате оказался возможным только тот вариант развития, который исключал закрепление прав и привилегий за господствующим классом, и к концу XV в. существовавшие прежде в среде элиты и между ней и великим князем отношения вассалитета (вассал – сюзерен) были вытеснены отношениями подданства (6, с. 58).
Созданное в конце XV – начале XVI в. государство приобрело и по существу, и в сознании современников характер «личной» вотчины великого князя. Истоки такого представления о государстве коренятся в специфике удельного порядка, который, как отмечает А.Л. Юрганов, зарождается с того момента, когда княжеская волость усваивает себе юридический характер частной вотчины привилегированного землевладельца. Таким образом, удел – это привилегированное владение (вотчина), владелец которого соединяет в своем лице государя и (верховного) собственника земли и передает ее по наследству (20, с. 93, 95).
Формирование политической власти на вотчинной основе в силу недостаточной разграниченности частного и публичного (государственного) права, по мнению И.П. Ермолаева, приводит к тому, что сама власть воспринимается как частная собственность, а государство – как личная вотчина. И если Иван Калита в духовной грамоте (1340) называет своей вотчиной Московское княжество, то менее чем через 50 лет его внук Дмитрий Донской в 1389 г. определяет как вотчину уже не только Московское княжество, но и великокняжеский титул как таковой (3, с. 300). Само стремление московских государей превратить великокняжеский титул в царский, полагает исследователь, теснейшим образом связано с представлением о вотчинной сущности публичной власти, а это, в свою очередь, позволяло трактовать отношения подданства как отношения «государь – холопы» (3, с. 304; 6, с. 58).