Страница 4 из 8
Следующей модернизацией стало переключение скоростей, но несовершенным было то, что механизм заднего колеса крепился на оси. Такое крепление имело несомненное достоинство: буквально за несколько метров велосипед можно было разогнать до нужной скорости, а затормозить не пятками о землю, а с помощью специальных ложек, которые при торможении терлись прямо о переднее колесо. Недостаток: невозможно было перестать крутить педали. Даже когда седок прекращал на них жать, импульсом заднего колеса педали и цепь продолжали вращаться. Вскоре другой англичанин изобрел механизм свободного хода – своего рода сцепление, позволявшее не вращать педали, когда велосипед катится сам. Сегодня во всех велосипедах – неважно, с шестеренками или без, – используется одна и та же система.
Велосипеды стали производить массово по обе стороны Атлантики, а в колониях их приняли как признак прогресса. Езда на велосипеде перестала быть занятием только для представителей элиты, и велосипед превратился просто в транспортное средство. Весь XX век велосипед выполнял библейскую заповедь «плодитесь и размножайтесь» – по крайней мере, теоретически. Но делал он это с минимальным участием дарвинизма, потому что ромбовидная рама к тому времени едва-едва начала применяться. Ее стали делать из большего или меньшего количества разных – прямых или изогнутых – металлических трубок. Дизайн велосипеда также различен, в зависимости от его назначения. Однако в основе конструкции, по сути, лежит все тот же треугольник, который выстраивается вокруг седла, педалей и ручек, чтобы поддерживать все те же три точки контакта: ягодицы, ноги и руки. В общем, во всех вариантах велосипед по-прежнему учитывает профиль человека, взятый за основу еще Леонардо да Винчи.
Можно сказать, что он обращался с велосипедом, как с младенцем. Неизменно следил за тем, чтобы ни переднее, ни заднее колесо не вихляло. Часто делал для меня какую-нибудь работу бесплатно, потому что, как он выразился, ему никогда еще не встречался человек, так влюбленный в свой велосипед, как я.
Могут ли некоторые предметы, например велосипеды, быть живыми? В частности, машины без двигателя, которые помогают человеку в его работе, такие как ручные механические газонокосилки или ножные швейные машинки?
Как и музыкальные инструменты, велосипед не обладает видимой для нас энергией, – только той, которая проходит через их механизм, исходя из наших ног или рук (нажим), или при движении под уклон. Он упрощает такие физические законы, как гравитация, баланс, инерция, центробежная сила. Он умножает силы, обрабатывает информацию, объединяет разные силы и адаптируется к разным ситуациям. Велосипеды нас несут и выносят – терпят наш избыточный вес, наши привычки, наши пороки, наши прихоти. Они нас ведут. Они нас понимают…
И на тонких планах они тоже чем-то обладают, чем-то этаким, неким абстрактным свойством, которое в человеческом языке никогда не имело подходящего названия. Я имею в виду то, что находится вне нас.
Стремиться определить, чем порожден их дух – сутью или функцией, – это то же самое, что притвориться, будто наблюдатель может быть независим от того, за чем он наблюдает, или ум может существовать отдельно от «я». Нет, он присущ им от рождения, поскольку был там с самого возникновения.
Каждый велосипед – это личность и является предметом культа этой самой личности. Каждый человек строит отношения со своим велосипедом, каким бы он ни был, точно так же, как с любимой парой обуви или футболкой, хотя таких предметов в мире тысячи. Другая модель того же бренда уже не оказывает такого воздействия. Каждый человек выстраивает собственные отношения.
Эти отношения вполне телесны. Как и во всех телесных взаимодействиях, существуют факторы, которые выходят за рамки ума. Оказавшись на велосипеде, человек ощущает, как тот воспринимает его, как поддерживает его вес, что тому требуется, как тот реагирует на его побуждения. Не все модели вызывают одинаковое чувство завершенности. Как только взаимопонимание установлено, появляется обратная связь, и тогда седок может расслабиться. Это алхимия, в результате которой отдаешься объекту и забываешь о себе. Она дает тебе освобождение, облегчение и другие ощущения, сродни тем, которые испытываешь во время полового акта.
Разъезжая на велосипеде, совершенно не обязательно рационализировать каждое движение; подчиняясь динамике езды, вы делаете то, что делается само. Сначала я еду вперед, а уж потом думаю об этом. Как и при игре на музыкальном инструменте, привычка действует на подсознательном уровне. Когда исполнитель достигает определенной степени взаимопонимания со своим инструментом и исполняемым произведением, он просто погружается в блаженство исполнения и уже не останавливается, чтобы задуматься, как и что он делает. Он отдается музыке, как и велосипедист – езде.
Прочитав последний абзац, Николас Мушкат написал на полях: «Когда мне было 32 года (два года назад), я пошел с отцом в велосипедную мастерскую, которой мы часто пользовались в детстве. Мигелито, хозяин, показал мне висящий на стене велосипед. Почти развалину. „У вас был точно такой же“, – сказал он. Это была 20-дюймовая складная Aurorita.
Все части сделаны в Аргентине, даже тормоза. Конечно, я его купил и восстановил. Теперь я получаю от велосипеда такое же удовольствие, как и раньше, когда впервые научился ездить на нем».
Для тех, кто в детстве любил велосипеды, велосипед никогда не умирает, и ни один не умирает полностью. Он может быть разобран, а части разбросаны, но всегда найдется кто-то, кто «спасет» ржавую раму, прежде чем ее отправят в утиль, и восстановит с помощью разрозненных частей или бракованных деталей, взятых с других велосипедов. Редко бывает, чтобы рамы окончательно отдавали в металлолом; они всегда перевоплощаются и возвращаются, чтобы вновь и вновь переживать связь между велосипедистом и велосипедом.
Антрополог Марк Оже считает такие отношения любовью, в буквальном смысле, наклонностью, которую время не разрушает, а только укрепляет благодаря воспоминаниям и ностальгии, даже если жизнь разобщила велосипед и его владельца.
Это метафора бытия, основанная на утопической гармонии между человеком и природой; на стремлении к золотому веку, не оскверненному духом торгашества; на свободе, которая может быть восстановлена символически. Велосипед вызывает множество ассоциаций…
В конце 80-х годов, когда почти все производители велосипедов и в Америке, и в Европе начали предлагать модели со встроенными переключателями скоростей, мало кто понял, что это нечто большее, чем технологические инновации. «В известном смысле люди все же реагируют: тем, что понимают процесс и применяют навыки езды на велосипеде, в том числе и тем, что осознают даже самые мелкие свои автоматические движения», – объясняет мне Николас Мушкат. Он – человек, который восстановил свой детский велосипед, а теперь возглавляет латиноамериканское отделение японской компании «Симано», одного из крупнейших в мире производителей оборудования для велосипедов и, в частности, именно переключателей скоростей. Николас отмечает, что их ставят на велосипед не столько для того, чтобы седок мог применять большую или меньшую силу, сколько для того, чтобы он мог делать это рефлекторно. Переключатели становятся частью его тела, как воздух, которым он дышит, не осознавая этого.
Невидимость, малозаметность переключателя скоростей прямо свидетельствует о том, что велосипедист не задумывается об их переключении. Решение переключить скорость приходит седоку моментально, совершенно независимо от усилия его воли, стоит только определенным ощущениям дойти до мозга. Седок даже не осознает, что делает, точно так же, как, реагируя на опасность, не думая, нажимает на тормоз. В японских боевых искусствах, когда человек достигает такого тесного единения со своим боевым инструментом, происходит, можно сказать, самозапуск внутренней энергии.
8
Цитата из второй книги трилогии «Книга о друзьях» (М.: Азбука, 2016. 416 с.). Генри Миллер – виднейший представитель экспериментального направления в американской прозе XX века, дерзкий новатор, чьи лучшие произведения долгое время находились под запретом на его родине, мастер исповедально-автобиографического романа. Все его книги представляют собой своего рода полемику, разговор на равных с теми, кого он считал своими учителями. Трилогия «Книга о друзьях» – последнее из его крупных произведений.