Страница 5 из 7
После публикаций о Собиборе к этой истории возвращается Гроссман. Причем если в журнальной редакции очерка «Треблинский ад» («Знамя», 1944, № 11) он еще упоминает «политрука Сашко» из Ростова, то в книжном издании, вышедшем годом позже, уже называет фамилию Печерского (впрочем, тот по-прежнему остается «политруком»).
Интересно, что Гроссман в «Красной звезде» прямо говорит о «массовом механизированном убийстве польских евреев», которое «совершалось в течение нескольких лет», Шикин без обиняков называет Собибор «местом массового истребления евреев»[37].
Составители коммюнике Польско-советской чрезвычайной комиссии тоже неоднократно упоминают евреев, хотя и маскируя их всякий раз помещением в конец длинной перечислительной конструкции[38]. В статье Рутмана и Красильщика слово «еврей» не встречается, авторы говорят о «фабриках массового истребления людей», гибели «миллионов людей всех стран Европы».
В «овручской рукописи» еврейская тема занимает не главное, но вполне заметное место[39]. Однако в письме Швернику Печерский избегает этого слова, называя погибших в газовых камерах «мирным населением Европы», а одного из участников восстания, Хаима Энгеля, – «поляком из Лодзи» Генрихом Энгелем[40]. В книге 1945 года он точно так же переименовывает своего солагерника Леона Фельдгендлера, первоначально известного ему под конспиративным именем Борух, в Бориса (впрочем, скажем, друг и соратник Печерского Шлёйма Лейтман назван здесь своими именем и фамилией). О евреях речь заходит лишь в идишском варианте книги Печерского, вышедшем в 1946 году в московском издательстве «Дер Эмес». Что это: собственное неоднозначное отношение к проблеме, понимание правил игры, вектора развития ситуации, сугубая осторожность человека, прошедшего плен, лагерь смерти, спецлагерь НКВД и штурмбат, вмешательство цензуры? Вряд ли кто-то способен точно ответить на этот вопрос…
После выхода книги Печерский начинает получать письма от читателей. Самое интересное из найденных на сегодняшний день написано Виталием Рубиным, только что вернувшимся с войны студентом исторического факультета МГУ. Он очень точно почувствовал и сформулировал смысл не только брошюры Печерского, но и всей истории собиборского восстания: «Ваша книжка, в противоположность большинству описаний немецких лагерей смерти, не производит тягостного впечатления. Не то чтобы преступления, творимые немцами в Собибуре, были меньше, чем в других местах, не то чтобы картина этих преступлений не внушала ужаса и не давила как кошмар. Но, прочитав Вашу книжку, прежде всего я испытал чувство гордости и радости за то, что такой человек, как Вы, – мой соотечественник. Глубоко волнующее, возвышающее зрелище – герой, борющийся за спасение своих товарищей, преодолевающий все трудности и одерживающий победу. ‹…› Ведь здесь победа человеческого достоинства над озверением!»[41].
Выше уже говорилось о письме Антокольского в Ростиздат с рекомендацией опубликовать воспоминания Печерского. Имя поэта возникло в этой истории не случайно. Со слов М. Лева известен такой эпизод: в конце июля 1944 года, во время формирования в Подмосковье 15-го отдельного штурмового стрелкового батальона, куда был зачислен Печерский, произошла его беседа с командиром батальона майором Андреевым. Комбат был так потрясен услышанным о лагере и восстании, что на свой страх и риск отправил Печерского в Москву, рекомендовав обратиться в ЧГК к Алексею Толстому. Однако вместо Толстого руководителя собиборского восстания выслушали Вениамин Каверин и Павел Антокольский.
Так ли обстояло дело в реальности? Сама по себе встреча Печерского с Кавериным и Антокольским сомнения не вызывает. Не исключено, однако, что она имела место не летом 1944 года, а в начале 1945-го, по выходе Печерского из госпиталя. Напомним, что в сентябре 1944-го, стремясь рассказать официальным лицам свою историю, он пишет мифическому «секретарю СНК СССР», явно не подозревая ни о какой ЧГК. А месяцем позже, обращаясь к Швернику, не упоминает в письме о предыдущих контактах с членами комиссии и лишь выражает готовность дать при необходимости более развернутые показания.
Более вероятна, на наш взгляд, другая последовательность событий: после госпиталя Печерский приезжает в Москву, общается с Кавериным и Антокольским и показывает им созданную в Овруче рукопись, результатом чего становится письмо последнего в Ростиздат. На основе этой рукописи и беседы с Печерским, а также показаний Фрайберга, Вайнберг и Поврозника Антокольский и Каверин пишут очерк «Восстание в Собибуре», который появляется в апрельской книжке «Знамени» за 1945 год. Заметим, что если встреча Печерского с писателями действительно состоялась летом 1944-го, то труднообъясним многомесячный интервал между ней и последующей публикацией остроактуального материала.
Так или иначе, очерк о Собиборе вышел в «Знамени» и должен был появиться на страницах знаменитой «Черной книги», задуманной Гроссманом и Эренбургом как сборник документов и свидетельств о гитлеровском геноциде советского и польского еврейства[42]. Однако 3 февраля 1947 года заведующий Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Георгий Александров направляет секретарю и члену Политбюро ЦК ВКП(б) Андрею Жданову докладную записку, где обосновывает нецелесообразность издания «Черной книги»: «Чтение этой книги ‹…› создает ложное представление об истинном характере фашизма и его организаций ‹…› У читателя невольно создается впечатление, что немцы воевали против СССР только с целью уничтожения евреев. По отношению же к русским, украинцам, белорусам, литовцам, латышам и другим национальностям Советского Союза немцы якобы относились снисходительно»[43]. В итоге «Черная книга» была запрещена к изданию, материалы к ней изъяты, а почти готовый набор рассыпан. Впервые она вышла в Израиле в 1980 году. Затем последовали издания на Украине (1991 г.), в Литве (1993 г.), в России (2015 г.).
24 ноября 1945 года статья о Печерском выходит в органе Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) – идишской газете «Эйникайт». Ее автор – Рахиль Ковнатор, советский литератор, известная среди прочего тем, что 18 октября 1917 года она присутствовала на собрании партийного актива в Смольном при обсуждении вопроса о вооруженном восстании. В феврале 1946-го Собибор коротко упоминался в выступлении помощника главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе Льва Смирнова[44]. В 1948 году в чудом вышедший сборник «Партизанская дружба: воспоминания о боевых делах партизан-евреев, участников Великой Отечественной войны» вошел рассказ руководителя Черниговско-Волынского партизанского соединения Алексея Федорова о том, как под его началом сражались двое бывших узников Собибора – Ефим Литвиновский и Цадик Левин.
За следующие десять с лишним лет в советской печати, насколько нам известно, не появилось ни одного упоминания о восстании узников лагеря смерти Собибор.
В Польше после войны историю Собибора изучали Центральная еврейская историческая комиссия и – в первую очередь – Центральная комиссия по расследованию немецких преступлений в Польше. В 1947 году в очерке судьи из города Седльце и одного из самых известных польских исследователей Холокоста и лагерей смерти Зджислава Лукашкевича общее число погибших в Собиборе было впервые оценено в 250 тысяч человек[45]. Эта цифра до сих пор принимается большинством историков. В 1945 году в сборнике документов по истории оккупации был напечатан небольшой мемуарный фрагмент бывшей узницы Собибора Саломеи Ханел[46]. Годом позже в другом сборнике вышли еще два свидетельства людей, бежавших из Собибора: руководителя лагерного подполья Леона Фельдгендлера и Зельды Мец[47]. В 1952 году в бюллетене варшавского Еврейского исторического института (№ 1/2) был напечатан польский перевод брошюры Печерского. Однако восстание в лагере на том этапе не привлекало специального внимания исследователей.
37
Ситуация менялась стремительно. Полугодом позже тот же Шикин докладывал начальнику Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) Г. Ф. Александрову о преступлениях нацистов в Освенциме – и в этом документе слово «еврей» уже отсутствует (Полян П. М. Между Аушвицем и Бабьим Яром. Размышления и исследования о Катастрофе. М.: Росспэн, 2010. С. 337).
38
«Гитлеровское преступное правительство организовало в этих лагерях систему массового истребления неугодных ему групп населения и в первую очередь интеллигенции оккупированных стран Европы, советских и польских военнопленных и евреев»; «Список уничтоженных людей, заключенных в лагере, постоянно пополнялся за счет советских военнопленных, за счет различных групп населения, привезенного из оккупированных стран Европы, за счет лиц различных групп населения, захваченного гестапо на улицах, вокзалах, в домах при систематических облавах и обысках, постоянно проводившихся гитлеровцами в Польше и в других странах Европы, а также за счет евреев, привозимых из созданных гестапо в Польше и различных городах Западной Европы гетто».
39
Впрочем, и там Печерский – и едва ли по цензурным условиям – подчеркивает прежде всего свою советскую идентичность. Вот характерный диалог, происходящий у него с одним из лагерников сразу после прибытия в Собибор.
«– Вы откуда сами будете? – спросил у Саши по-еврейски, подсевши сбоку, полный мужчина лет сорока. – Я не понимаю, – ответил Саша. Незнакомец повторил вопрос по-польски.
– Он не понимает ни по-польски, ни по-еврейски, – вмешиваясь в разговор, сказал Шлёйма.
– Как не понимает? – удивился незнакомец. – Ведь он еврей!
Шлёйма перевел Саше.
– Скажи ему, Шлёйма, – сказал Саша, – что я не знаю еврейский язык не потому, что я чуждался его или хотел скрыть свое происхождение. У нас в Советском Союзе этого не нужно было. Мы не знали разницы между евреем, русским, узбеком, татарином, у нас просто – люди жили. Для всех у нас существовало одно имя – это человек. Этого было достаточно, чтобы ты жил, как жило стодевяностотрехмиллионное советское население. В условиях моей работы, моей жизни, жена у меня русская, мне не приходилось разговаривать по-еврейски, поэтому я его и не знаю. Пусть он не думает, что я чуждался или чуждаюсь своего родного языка!»
40
Не исключено, что здесь Печерский ориентируется на очерк Рутмана и Красильщика, где Энгель также назван Генрихом. «Генрих Энгель» фигурирует и в последующих публикациях Печерского, в том числе в книге 1945 года.
41
Интересна дальнейшая судьба Виталия Рубина (1923–1981). Он стал крупным специалистом по истории Древнего Китая, а затем – одним из лидеров движения советских евреев за репатриацию, членом первого состава Московской Хельсинкской группы. В 1976 году эмигрировал в Израиль. Любопытно, что упоминаемая Рубиным в письме Фира (Эсфирь) Шифман (1922–1997), передающая Печерскому свое восхищение его «благородством и мужеством», – жена крупнейшего медиевиста Арона Гуревича.
42
«Восстание в Собибуре» – единственный вклад в «Черную книгу» и для Антокольского, и для Каверина.
43
Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941–1948: Документированная история. М.: Международные отношения, 1996. С. 281.
44
Нюрнбергский процесс: Сборник материалов. Т. 5. М.: Юридическая литература, 1991. С. 169. Бывший узник Собибора, чешский еврей Курт Тихо, описал все происходившее в лагере в письме от 7 марта 1946 года, адресованном представителю Чехословакии в трибунале генералу Богумилу Эчеру, однако ход письму не был дан. Не имеет никакого документального подтверждения широко разошедшаяся по прессе и специальной литературе информация о том, что советские власти запретили Печерскому участвовать в процессе, куда он якобы был приглашен в качестве свидетеля.
45
Biuletyn Głównej Komisji Badania Zbrodni Niemieckich w Polsce. 1947. Vol. 3, III. P. 49–58; German Crimes in Poland. Vol. II. Warsaw, 1947. P. 99–104. Для нашей темы важно, однако, что в центре интересов Лукашкевича находились прежде всего Треблинка и Майданек.
46
Dokumenty zbrodni i męczeństwa. Kraków, 1945. P. 63–66.
47
Dokumenty i materiały z czasów okupacji niemieckiej w Polsce. T. 1. Łódź, 1946.