Волею императрицы

Рано утром её разбудил всеобщий крик и говор баб. Она привстала и осмотрелась: Бориса не было в шалаше. «Пожалуй, что на него кричат», — подумала она. Подняв опущенную занавеску с двери шалаша, она увидела собравшихся толпою беглецов, но Бориса не было между ними. Женщины подходили к её шалашу.

— Маланья! — окликнули они её. — Тебе не говорил муж, куда он пойдёт? Ведь его нету! Что ж это так? Все поднялися, идти пора, а его нету!

— Не знаю ничего. Говорил он вчера, когда сердился, что всех бросит и уйдёт, а кто знает, ушёл ли, вернётся ли? Он говорил, что и меня бросит.

Женщины пошли с этими вестями к мужьям, и в толпе заговорили ещё громче и сердитее. Вновь развели потом костёр и принялись варить жидкую кашицу, их всегдашнюю пищу. На сходке долго толковали и порешили не ждать Бориса, а плыть до первого села, где можно было купить лошадей и отправиться степью в Оренбург, как советовал Борис. Хорошо было бы пробраться на Дон к казакам, да далеко, и так все изморились.

Нельзя удивляться тому, что беглецы долго толковали о месте поселения: им предстоял тогда слишком большой выбор с тех пор, как указом Сената дозволено было заселить беглецами окраины, не возвращая их помещикам, но засчитывая вместо рекрутов. Иногда русские выходцы, не зная, куда придут, попадали в среду совсем не русскую. Толпы русских крестьян, направляясь к крепости Св. Елизаветы, построенной на Ингуле (приток Днепра), попадали в среду выселившихся сюда сербов, несколько на север от днепровских запорожцев. В нынешней Екатеринославской губернии они попадали в поселения славяносербов, где велено было принимать выходцев из всех южных стран: там попадались и болгары, и молдаване, и другие незнакомые племена, среди которых не всегда жилось мирно. Русским приходилось подчас сознавать, что дорого далось им положение свободного землепашца, к которому они так долго стремились с трудом и борьбой! Всё окружающее их здесь было дико и льнуло к русским, только сознавая их силу, ища защиты. Но сами русские рисковали своими головами при каждой ссоре между этими дикими разноплеменными поселениями. Тем не менее эти дикие поселенцы на линии степных окраин служили границей от худших ещё соседей: от татар и турок. Недалеко ещё подвинулись границы России на юг, несмотря на многие удачные походы предшествовавших царствований, несмотря на победы в Крыму при Анне Иоанновне, не принёсшие никаких ощутительных выгод! Не лучше было положение русских поселенцев на Оренбургской линии, между башкирами и киргизами. К счастью восточной окраины, губернатором там был ревностный и талантливый распорядитель, действительный статский советник Неплюев, о котором мы уже упоминали. Он успел заселить окраины Оренбурга и пустые земли Уфимской и Исетской провинций, принадлежавших к Оренбургу. Уже несколько тысяч поселённых здесь русских выходцев составляло оплот против башкир, часто возмущавшихся. Так постепенно создавался новый край стараниями правителя, бескорыстно трудившегося на пользу родины.

В эту сторону направились беглецы, брошенные своим вожатым Борисом, и скоро достигли мирного пристанища. Они заявили себя выходцами из Польши, долго проживавшими там русскими беглецами и получили земли в Казанской губернии; их послали в небольшой городок Ставрополь, населённый крещёными калмыками. Там поселено было более десяти тысяч калмыков, принявших христианство, и между ними поселили и русских.

Здесь беглецы наши вступили в законные права землевладельцев под покровительством правительства. На новой родине они нашли тот же знакомый мороз, столько же месяцев суровой зимы и метели, но нашли также простор и обилие степи, которую могли пахать или косить и заводить на ней овец. Калмыки приходили из своих улусов посмотреть на хозяйство и пашни русских земледельцев или купить у них хлеба осенью. Русские женщины дарили крестики и образки детям калмыков, узнав, что они перешли в христианство; взамен они получали шёлковые тесёмочки и другие безделицы калмыцкого изделия.

В этой новой среде Малаша, брошенная мужем, если не обрела прежней весёлости, то обрела вновь свою привычную бодрость и охоту к работе. Одинокая, она не заводила своей избы и жила и работала у кого-нибудь из своих односельчан, мало заботилась о себе и ждала вестей от мужа. Она привыкла и не боялась разноплеменных жителей их городка, с любопытством всматриваясь в одежды татар, калмыков и персиян, заходивших сюда с торговыми целями. Калмыки заприметили одинокую женщину, неустанно работавшую, и приглашали её работать в своих семьях. Очень часто приходилось ей быть крестной матерью при крещении новорождённых калмыков, что она исполняла с большею набожностью. Малаша сделалась любимицей калмыцкого населения и была бы довольна, если бы не появилось новое лицо — один старый калмык. Это был крещёный калмык, но он давно ушёл из поселения и странствовал по Запорожью на Днепре и в Оренбургских степях. Кой-где он бродяжничал, в других местах пробовал торговать, принимался иногда и работать. Он вернулся в свои поселения, в Ставрополь, утомясь странствованием, и пострадал в крепостях на линии Оренбурга от набега башкиров. Возмутившиеся башкиры в последнем набеге на крепости и на заводы русских владельцев перерезали всех рабочих, добывавших фарфоровую глину. Старый калмык спасся хитростию, выдавая себя за магометанина. Долго ещё после набега он скитался около заводов, обирая всё, что было можно, в опустелых жилищах и с трупов башкиров и русских, убитых в этой свалке. Он скрылся, наконец, и вернулся на родину после ссоры с одним башкиром за добычу, причём получил рану в голову, от которой сохранился шрам на голове его. Старый калмык жил одиноко в своей избе; про него говорили, что он принёс с собой много золота и закопал его в степи около поселения. Но в избе его всё было бедно. Хозяйства и пашни он не заводил, а скупал коров и овец. Он присмотрелся к Малаше и просил её ходить доить его коров, за что всегда хорошо платил ей.

— Отчего ты одна живёшь? — спросил он её однажды.

— Муж мой ушёл далеко на заработки, — отвечала она.

— Ты возьми другого, — коротко решил калмык, мало и дурно говоривший по-русски.

— Этого нельзя сделать, когда муж жив, так нельзя выходить за другого; у нас это не дозволено! — толковала Малаша.

— Не дозволено?.. — повторил калмык задумчиво. — А где муж? Кто его видел? — спросил он.

— Он давно пошёл на оренбургские заводы; раз прислал весть о себе, а с тех пор ничего о нём не слышно.

— Много лет?

— Года три будет.

— Так он не жив: башкиры всех убили прошлого года!

— Почём ты знаешь? — со страхом спросила Малаша.

— Сам видел. Всех убили! Как имя было?

— Борис.

— Крещёный?..

— Вестимо, крещёный! — кивнула Малаша.

— Ну, он убит. Возьми меня мужем. У меня золото есть, — прибавил он очень тихо. — А ты будешь смотреть за коровами.

— У меня муж жив, — уверяла Малаша, напуганная его предложением.

— Убит, — спокойно повторил калмык, — у меня много вещей, ты посмотри сама.

Малаша не поняла, что он хотел сказать и о каких вещах говорил калмык; но с тех пор удалялась от него и не ходила к нему на работу. Калмык не переставал, однако, следить за нею. Раз в летний день Малаша мыла что-то в нешироком, но довольно глубоком ручье, бежавшем на дне оврага; время стояло жаркое, из степи дул знойный ветер; Малаша ступила в ручей босыми ногами и хотела искупаться. Она сбросила с головы платок, чёрные косы упали ей на спину; она ступала всё глубже в ручей, бросив с себя верхнюю одежду на берег. В овраге было пусто и тихо, только птицы щебетали в кустах, которыми поросли берега ручья и подъём отлогих гор. Вдруг вверху над оврагом раздался голос калмыка.

— Не топися! — кричал он. — Я выну тебя тотчас, поймаю! Не топися! — кричал он сердито.

Малаша вышла поспешно на берег, наскоро собрала всё, что сбросила с себя, накинула на себя кой-как и молча, ничего не отвечая калмыку, скорыми шагами пошла к селу, пробираясь между кустами подальше от калмыка, воображавшего, что она хотела утопиться. Когда после, при встрече с нею, калмык снова уговаривал её пойти за него замуж, она постоянно отделывалась одним ответом: что это грех, потому что муж её жив! Калмык скрылся из села и долго не показывался, к большому удовольствию Малаши. Он появился наконец и смотрел на неё с торжествующим видом! Он пробрался к ней, когда она одна работала в огороде у своих поселенцев, сел недалеко от неё, с хитрым выражением на лице, и зорко смотрел на неё блистающими глазками, едва видными меж седыми бровями и выдающимися скулами широкого лица.