Волею императрицы

— Хорошо быть актёром, — говорил он себе с увлечением. — Если чтение его хорошо, он овладеет всеми, кто его слушает, и все хорошие высокие мысли они унесут с собою в жизнь, в её ежедневное обращение! Но вступи я в актёры, никто из моих приятелей в Киеве не признал бы это за труд и подвиг, хотя я отдал бы душу на это дело?

Барановский рассуждал верно. С тех пор как вышли из обычая представления в церквах так называемых мистерий, в которых знакомили народ с событиями из жизни Христа или из Библии, с тех пор как представления начали черпать содержание из жизни настоящего, — они потеряли уважение в стенах академии и среди большинства общества. На них смотрели как на праздничные и ярмарочные забавы. Тех, кто участвовал в таких представлениях, называли лицедеями. Если и в наше время талант артиста редко открывает ему доступ в высшие слои общества, то можно предположить, как смотрело на актёра большинство того времени. В низших слоях считали грехом такого рода развлечения. Высшие слои смотрели на положение лицедея как на положение шута, не приносящее, сверх того, ни чинов, ни богатства, ради которых считалось бы ещё возможным вступить на этот путь. Барановский получил другие понятия, он был знаком со взглядом древних на искусство и знал, как оно уважалось. Ему не раз приходило в голову испытать свои способности на этом поприще, и он принялся теперь за это испытание на просторе, у матери, где у него был полный досуг и полная воля. Раз как-то после полудня, когда все обитатели городка засыпали непробудным сном, отдыхая от работ дневных, а на улицах было так пусто, как в каком-нибудь древнем городке, откопанном из-под лавы Везувия, под которым он скрывался целые столетия, — раз в эту тихую пору дня Барановский предался своему занятию. Он уже настолько определил свои планы в будущем, что начал учить речи отдельных лиц из трагедий Сумарокова, короче: начинал уже приготовлять роли, как сказали бы в наше время. Он разучивал роль «Гамлета» из трагедии Сумарокова «Гамлет», пьесы, которую он написал скоро после своей трагедии «Хорев» из русской истории. «Хорев» была та пьеса, представление которой в шляхетском корпусе доставило первую известность Сумарокову.

Стефану Барановскому по душе приходились некоторые строфы из «Гамлета», и он читал их с большим одушевлением. Он декламировал громче и громче, не замечая, что дверь приотворилась и на пороге появилась Малаша, всматриваясь в него, пока он произносил:

— Стефан… — окликнула его Малаша, делая ему знак, чтобы он замолчал.

Не сразу приходя в себя, он тихо спросил:

— Малаша? Ко мне?

— Вестимо, — проговорила она обычный свой ответ.

— Что же, пришла за советом?.. Расскажешь, что обещала сказать?

— Всё об одном. Теперь больше не о чем говорить: одно дело спешное.

В её словах и голосе была тревога, которая перешла и на Барановского; он тоже заговорил чуть не шёпотом.

— Иди сюда, запрём дверь, и никто тебя не увидит, — говорил он тихо.

— Кому увидать! Некому! У нас на дворе все спят, позакрыли уши подушками, и у вас тоже. И отец и тот спит, перестал стучать молотом, — рассказывала Малаша, садясь подле Стефана Барановского, но отодвигаясь из уважения к хозяину на самый край скамьи. Она начала сообщать ему свою тайну; тайна была немалая.

— Видишь ли, — объяснила она, — с каждым днём пошло хуже, помещик всех забивает, всякий за себя боится, и порешили всё, чтоб бежать от него. Всех нас душ до двадцати, всем надо подняться вместе. Если кто останется, тому житья не будет: будут их допрашивать, куда бежали. У кого есть малые дети, те понаходили себе места, где спрятаться, пока розыски утихнут. А мы поплывём по Волге к Астрахани. Я зайду, будто не нарочно, с отцом проститься и с вами со всеми…

— И не жаль тебе нас покидать? — говорил Барановский, бледнея при мысли, на какую опасность она шла, и так спокойно шла.

— Жалею всех, очень жалею; да нельзя от мужа, от Бориса, отстать. Если бы остаться мне на время — так на меня накинутся пытать про мужа.

Барановский успел уже узнать её мужа, Бориса, ловкого и неудержимого человека; ему было совершенно ясно, что Борис затянется и пропадёт в искании желанной воли, и вместе с собой он погубит и Малашу. Она прилепится к нему по обязанности и как малое дитя, не зная опасностей.

— Тебе бы остаться, Малаша, — толковал он ей, — спрятаться с другими, а потом я бы увёл тебя с собою.

— Ты бы увёл? — спросила она внушительно. — Да если я с тобой пойду, так отец даст мне своим молотом…

— Твой отец не смыслит ничего. Он не знал, что я и сам не прочь был от того, чтобы на тебе жениться, если б тебя не выдали замуж! — высказал ей Стефан Барановский, сам не зная, как это у него вырвалось.

— Что ты говоришь! Одно то, что ты хозяин, а ещё говорят, что ты в монахи пойдёшь, архиереем будешь! — возражала ему Малаша с серьёзным видом.

— Я-то архиереем?.. Легко сказать! — проговорил Барановский, невольно усмехаясь. — Разве это лёгкое дело — дойти до архиерейского сана?

— Отец так говорил, право! И тебе жениться нельзя.

— Вот как! Это ещё не известно! Никто не может знать, кем я буду и какая будет у меня работа. А ты вот уйдёшь, и уж никогда нам больше не видать друг друга! Останься! — просил и уговаривал Барановский.

Малаша молчала, понурив голову, и слёзы навернулись на весёлых прежде глазах.

— Ты не говорила отцу? — спросил Барановский.

— Говорила.

— Что ж он? Не останавливает?

— Нет, говорит: одно дело — бежать надо, спасаться; и другим поможете, как дружно с ними возьмётесь.

«Уж таков кузнец был всю свою жизнь! — подумал Барановский. — И дочь похожа на отца. Оба они готовы трудиться, чтоб спасать наших сирых! Они труд и терпенье, вживе воплощённые!»

Малаша прервала его думу.

— Прощай пока, — сказала она. — Ещё зайду, может быть.

— Погоди, — сказал он и, вынув свой небольшой запас денег, хотел отдать ей половину, но она упрямо отказывалась, говоря, что лучше отдать матушке.

Он едва принудил её взять хоть небольшую часть и крепко обнял на прощанье; они расстались не без слёз. Он проводил её до ворот, вернулся в своё помещение и сел у стола, облокотясь на него. Он начал перелистывать и читать свою тетрадь, немного погодя тихо прочёл строфы из «Гамлета», на которых остановило его появление Малаши, и кончил на словах:

В раздумье оставил он тетрадь свою и вышел побродить в саду и в огороде. Он решил, что уйдёт отсюда скоро после бегства Малаши, а может быть, и прежде, и пошёл переговорить с матерью о своём отъезде. Голос её слышался во дворе, она скликала свою домашнюю птицу.

«Вот жизнь её! Всегда в труде! Уйду, может быть, мне удастся и для неё что-нибудь заработать».

Через несколько дней по городу пошёл слух о том, что у помещика Подковцева сбежали все его крестьяне; делали розыски в окрестности, делали розыски в доме Марфы Ивановны, по родству Малаши с кузнецом Артемом, — конечно, никого нигде не оказалось. Подковцеву не удалось вернуть ни одного из своих крестьян, дома их опустели, поля остались не убраны. На следующий год он подал заявление, что платить податей не может, так как все дворы крестьян опустели, работать и платить было некому. Заявления такого рода бывали не редко в то время.

Немного спустя после этого происшествия и после обыска в доме Марфы Ивановны Барановский ушёл с места родины, дав обещание матери зайти к ней осенью, на обратном пути в Киев. Цель пути Барановского был Петербург, как мы сказали, но случайность привела его к другой, лучшей для него цели, и он не добрался до Петербурга в это лето, к его счастию, потому что средства его были невелики, а в Петербурге у него не было ни одной знакомой души.