Волею императрицы

Летом они всегда поджидали к себе Стефана, и Марфа Ивановна говорила, что нет в городе молодца лучше её Стёпушки. Малаша соглашалась. Отец усмехался молча, думая: кому же быть лучше сынка родного! Так Барановский заставал всегда свою семью в сборе, когда приходил в праздник; только Артем стучал одинаково своим молотом и в будни и в праздники. В последнее лето Барановскому предстояло найти большую перемену в семье. Так же встретили его братья и матушка, так же слышен был стук молота, но не видно было Малаши, к которой он привык, как к сестре. Барановский подошёл к воротам дома, издали махая всем шапкой. Он сбросил с плеч дорожный мешок и сел на завалинку дома подле матери, обнявшей его со слезами. Братья вертелись около него, заглядывая ему в глаза.

— Поди позови Артема, — послала мать одного из мальчиков, — пусть он посмотрит на хозяина.

Артем пришёл, всё такой же сильный, рослый, со всклоченными волосами и с молотом в руках, с засученными рукавами до локтей. Он радовался и усмехался, глядя исподлобья на выращенного им хозяина.

— Посмотри, какой он стал молодец! — говорила Марфа Ивановна.

— Здорово, хозяин! Должно быть, попил ты дорогою! Ишь ты какой налитой.

— С чего ты взял! Когда ж он пил у нас?..

— Когда мал был, не пил, а теперь другое дело. Разве был бы он такой красок без вина.

За шутками и объятиями Барановский едва мог вставить своё слово и спросить наконец:

— Да где же Малаша?

— Вам это не известно, так как некому отписать вам было, — ответил кузнец, — а Малаша, благодаря Бога, замуж выдана.

— Сосватана, что ли? — живо спросил Барановский, вскочив на ноги.

— Нет, она замужем, обвенчана, слава Богу! — проговорили в один голос и кузнец и Марфа Ивановна.

— Кто выдал? Насильно выдали? — расспрашивал Барановский.

— Кто б её насильно выдал; согласилася, почти что не противившись! — возразил ему кузнец Артем, не замечая, что молодой хозяин так воззрился в него, будто собирался на него кинуться за его бестолковый ответ.

— Полуумный ты, полуумный! — проговорил Барановский. — Да ты хоть бы у меня спросил прежде об этом!

— Не гневись, — вступилась Марфа Ивановна, — мы тебе писали, да не дошла, видно, грамотка! Без тебя точно бы не следовало отдавать девку замуж: ты её хозяин и в совершенном возрасте; а у тебя теперь одной крепостной меньше!

— Виноват, не подумал: надо было хозяина подождать! — говорил кузнец, соболезнуя о своей ошибке.

— Вот о чём толкуют! — сказал Барановский и опустился на своё место молча; он подавил свой гнев. Нечего было толковать с ними, они не могли понять, о чём он горевал теперь. Он помолчал несколько минут.

— Что же, — спросил он, стараясь говорить спокойно, — где она теперь, матушка? Не погубили вы девушку?

— Маленько ошиблись! — повинился отец Малаши. — Я ей этого жениха нашёл; человек он ловкий, умный, да помещик у него не хорош. От барина их почти все люди бегут. Малаша ещё не видела барина, но скоро ждут его из другой вотчины. Она пока при муже работает, каждый праздник её ко мне пускает. Вот скоро придёт.

Барановский, понурив голову, слушал невесёлую историю Малаши, считавшейся почти сестрой в детстве.

— Что вам вздумалось, матушка, выдавать её невесть за кого? — спросил он мать.

— Артем очень упрашивал, человек ему хорош показался, а я не могла отказать, — ответила слёзно мать, — хотя и трудно мне было с нею расстаться и нет мне теперь без неё помощи.

Барановский видел, что Марфа Ивановна отняла у себя Малашу ради желанья и просьб её отца, ради своей постоянной доброты и благодарности к этому верному помощнику, не покинувшему её даже, чтоб искать воли. Барановский не мог ничего больше сказать ей в упрёк.

«Полуумный!» — повторил он про себя, глядя на Артема.

— Да вот она и сама! — обрадовался отец.

Малаша почти бежала к ним по улице, торопливо и мелкими шажками. Увидев Барановского, она стала на месте, будто дивясь его внезапному появлению, и вдруг весело рассмеялась. Смех её облегчил душу Барановскому; храни Бог, он увидел бы её плачущую, но она смеялась по-прежнему. Хотя невысокая, но крепко сложенная, с вьющимися, как у отца её, волосами, покрытыми алым платочком, — Малаша очень походила на отца; разница была в том, что она казалась очень недурна, тогда как отец её мог скорее пугать, нежели нравиться. Оживлённый её весельем, Барановский пошёл к ней навстречу поздороваться и обнял её по-братски, но потом невесело глянул на неё.

— Что-то пасмурен, — сказала Малаша, — вестимо, с дороги! Не отдыхал ещё, хозяин?

— Теперь уж не хозяин, — проговорил ей Барановский, — ты зачем замуж вышла?

— Так отец велел, сказал: надо тебе идти! Со мной, говорит, век не изживёшь; одёжи себе больше не наживёшь, пока я жив, при мне иди. Человек, вишь, хорош ему показался.

— А тебе как он показался?..

— Мне ничего. Пока не обижает; да жизнь у них за помещиком больно тяжкая, все извелись. Всё повытянули у них, ничего завести нельзя: поборы от своих и от чужих, приезжающих, да ещё мучают…

— Глупо ты сделала, что без меня вышла замуж! — сказал Барановский.

— Вестимо. Тебя бы им подождать надо было.

Она опять засмеялась. Правда, смех был у неё привычкой, но всё же, как видно было, она не тужила, если и не радовалась своему замужеству.

— Тебе не надо ли что вымыть, хозяин? — спросила она, забирая в руки его дорожный мешок; не отнести ли это в дом?

— Отец отнесёт; а ты садись да порасскажи о себе, — сказал Барановский.

Малаша исполнила приказание и села подле него, сложив на коленях свои смуглые руки. Барановский смотрел на неё, что-то обдумывая. Марфа Ивановна пошла в дом, приготовить позавтракать сыну.

— На неделе будет праздник, — говорила Малаша, — я приду всё вымою и перечиню тебе поскорее, хозяин.

— Зачем спешить, я здесь проживу немало.

— Да мне надо скорее кончать все; я тебе после скажу отчего… Как ты мне посоветуешь в нашем деле? А теперь пойду к хозяйке-матушке.

Они пошли к матушке, и очень кстати. Она хлопотала, готовила, приносила всё, чем угостить сына, и без Малаши долго бы не собрала всего, что казалось ей нужно.

Когда все наконец сидели у стола за завтраком, а Малаша подавала и помогала всем, она тут же передавала разные неутешительные подробности из быта крестьян и её нового помещика: у кого отняли коров за недоимки, кто был бит и кто сидел в подвале.

«И зачем это не попал молот кузнецу в голову, прежде чем он вздумал выдать дочь к такому помещику!» — думал про себя Барановский.

Замужество Малаши отуманило всю его радость возвращения на родину. Без Малаши в доме было пусто, а Марфе Ивановне хлопот было через силу; всё было ветхо, и дом, и постройки в огороде теперь опустели.

«Не бросить ли академию? — подумывал он. — Я мог бы заработать денег для матери… Да! Но чего же будет стоить моё образование, если оно будет не кончено? Боюсь, никуда нельзя будет сунуться. Вот нельзя ли на каникулы попробовать? Посмотрел бы Москву и Петербург… Ноги мои всё вынесут!» — такие мысли возникали часто в голове Барановского.

Попасть в Москву и в Петербург было с некоторого времени постоянным стремленьем Барановского. Во время его прошлогодних странствий на каникулы по городам и по ярмаркам Нижегородской губернии он нашёл и купил себе несколько театральных пьес того времени: одну трагедию Сумарокова, и переводы из Мольера, и ещё несколько пьес; одни в рукописи, другие же напечатанные. Пьесы эти заинтересовали его как первые пьесы, которые он нашёл на русском языке; он не только прочёл их по нескольку раз, но запомнил, затвердил наизусть несколько монологов и находил особенное удовольствие декламировать их, несмотря на тяжёлый негибкий стих того времени. И когда дошёл до него слух, что пьесы Сумарокова разыгрывались в Петербурге в шляхетском корпусе и при дворе государыни, — с тех пор им овладело желание пробраться туда и послушать хоть одно из этих представлений. Вообще его вкус направился в эту сторону; он старался отыскивать все пьесы Сумарокова, жалел, что не мог читать на иностранных языках, зная хорошо только древние языки. Зато он принялся в академии за греческие трагедии Софокла и задумывал даже перевести их на русский язык. Но неужели, думал он, найдутся у нас люди, которые сумели бы представлять эти трагедии? И хорошо ли играют пьесы Сумарокова? Он начинал сам читать про себя какой-нибудь монолог из трагедий Сумарокова и потом, забывшись, читал уже вслух. Затем, сосредоточиваясь на своём монологе, он так входил в смысл речи и в жизнь говорящего лица, что не мог не принять особенного, подходящего к словам положения, позы, как сказали бы в наше время; затем следовали взмахи руки и восклицанья. Не раз случалось, что Марфа Ивановна, приотворив дверь его помещения, спрашивала: «Кого ты кличешь, Степа?» Пристыженный Барановский приходил в себя и уверял, что он кликал брата, чтоб попросить принести воды, или прикрывал чем-нибудь другим свои возгласы, чтоб не признаться, что он кричал только ради своего удовольствия. К его счастью, голос его доносился очень редко к живущим в доме, потому что сам он помещался в одной из пустых построек на огороде, с окнами, выходившими к реке. Постройка окружена была грядами капусты и маку, а под окнами разрослись высоко кусты шиповника, закрывавшие его от любопытства проходящих. В этом далёком от всех помещении Барановский в первый раз ещё давал полную свободу своей склонности к декламации вслух любимых монологов.