Волею императрицы

Сержант Харитонов получил известие о том, что мать графа Разумовского, находившаяся несколько времени при дворе, возвращалась теперь по своему желанию на родину, в Малороссию, в город Батурин, где жил второй сын её, граф Кирилл Григорьевич, выбранный в гетманы Малороссии. Проезжая через Киевскую губернию, графиня Разумовская намерена была на короткое время остановиться для отдыха в именье Харитонова, в его доме, о чём его и уведомляли. Известие это взволновало семью сержанта. Сам он относился к этому событию совершенно спокойно, но дочери его и тётка взволновались каждая по-своему. Ольга принялась приготовлять всё к приёму знатной гостьи; Анна помогала украшать отведённую для неё комнату, изобретала различные украшения и волновалась потому, что ей пришло в голову, что вот представляется единственный случай замолвить словечко о себе, просить графиню выхлопотать местечко при дворе! Афимья Тимофеевна одобрила этот план и обещала свою помощь, придавая особенное значение своим мнимым заслугам во дворце царицы Прасковьи в старые годы.

Барановский простился с семьёй; все были заняты, только приятель его Сильвестр был свободен и мог проводить Барановского, чтоб пробыть с ним ещё несколько часов. Он помог Барановскому собрать и уложить в кожаный мешок всё его небольшое имущество и вышел с ним со двора хутора; они направились по той же дороге, по которой пришли на хутор.

Дорогой Сильвестр уговаривал Барановского не запаздывать, пораньше приходить в академию по окончании каникул, чтобы избежать возможных неприятностей.

— Не знаю, о себе ничего не знаю, а за вас боюсь, чтоб вы не зажились здесь, на хуторе. На это есть причины…

— Что за причины? Ты на что намекаешь? Я здесь не теряю времени, вы так же занимались и готовили себя на будущее поприще; я рано вернусь в академию.

— Тем и кончится ваша жизнь на хуторе?..

— Чем же ей ещё кончиться? — спросил Сильвестр, удивясь. — Вот я могу сказать, чем кончатся твои отлучки из академии. Не вечно будут прощать тебе, придёт конец терпенью, и ты пострадаешь. Ты так успешно идёшь по пути служению Церкви, на защиту православия и сам собьёшь себя с дороги.

Барановский махнул нетерпеливо рукой, будто отбиваясь от часто слышанной речи. Они проходили в это время по длинной гати, усаженной ивами. В конце гати, где начинался сухой луг, Барановский остановился у последней развесистой ивы и спустил на землю мешок, который висел у него через плечо.

— Остановимся здесь, — сказал он, — да обговорим всё, чтоб вы знали, что есть у меня в мыслях и на сердце. — Он присел на свой дорожный мешок, Сильвестр стоял перед ним.

— Я жалею вас, — продолжал Барановский, — что вы забираетесь в древность, а не видите, что делается около вас нового.

— Такова и есть моя цель, потому что назначаю себе идти по стопам отцов Церкви и учёных Киевской академии. Наши предшественники не щадили себя, когда это было нужно; они распространяли знание у себя и далее, когда шли на Великую Русь того времени; их принимали там как врагов по невежеству, не видели, кто выступал на дело для их же блага. Но деятели наши шли не останавливаясь, хотя им приходилось бороться и сложить свои головы!

— Наши предшественники сделали своё дело; слава им, и помянем их добрым словом! Но наше время другое, нам и бороться не с кем. Посвящайте себя религии, если чувствуете к тому склонность. Но в наше мирное время, когда не гнетут нас поляки и католики, можно взять и другое дело. Есть много и других дорог, и везде нужны люди. Москва уж давно не враждует с учёными нашей академии, и если б я вышел из академии, не посвятив себя духовному званию, вы ничего не должны говорить против этого. Куда бы я ни пошёл, лишь бы я работал и работа моя приносила пользу людям.

— Тебе, такому одарённому свыше человеку, стыдно будет выйти из академии, не кончивши. А твои странствия приведут ко вреду тебя и других… — горячо возражал Сильвестр.

— Если так, то уходите и вы с хутора скорее; вы также можете вредить тут.

— Кому? Что тебе взбрело на ум?

— Которой-нибудь из двух дочерей хозяина, Харитонова. Если вы не намерены остаться здесь навсегда, скажу вам прямо — уходите скорее. За старшую я не боюсь, она о вас не подумает; но вторая так слушает ваши благочестивые речи, что готова идти, куда вы ей укажете.

— Я никому не укажу дурного пути, — ответил Сильвестр спокойно.

— Хорошо бы было, если бы вы могли идти по этому пути вместе, рядом…

Сильвестр смутился и покраснел от такого замечания.

— Прощайте, — сказал он, — пора вам идти дальше, я подумаю о том, что вы мне говорите. Прощайте!

— Дай вам Бог надумать что-нибудь такое, при чём вам веселее жилось бы на свете! Прощайте! Кто знает, приведётся ли свидеться опять!

Оба приятеля дружески обнялись на прощанье. Они разошлись каждый по своей дороге. Сильвестр шёл домой задумавшись, ему казалось даже, что хутор, к которому он возвращался теперь, смотрел на него не так весело и что ему будет там уже не так ловко и свободно: всё это было по милости вопроса, брошенного ему Барановским.

Барановский меж тем весело шёл вперёд, подымался с лугов на холмы, засеянные хлебами. Простор охватил его, так легко дышалось, и неприятно было вспомнить увещанья Сильвестра — скорей вернуться в душные стены города и академию. «Как бы он странствовал, если б не был связан, и Сильвестр, — подумал он, — скоро почувствует, как он стеснён. А смутился он и странно в первый раз заговорил со мной на «вы», точно с начальником, от которого получил замечание». Стефан Барановский шёл дальше между протянувшимися полями овсов и пшеницы, всё золотилось, блестело на пекущем солнце; кой-где зеленели холмики, поросшие деревьями, из хлебов выпархивали тяжёлые перепела, в самом небе носился ястреб, протянув крылья. Барановский скоро забыл Сильвестра и хутор, вглядывался всё дальше в горизонт, где синел Днепр, расстилаясь по лугам, — оттуда потянул более свежий ветерок. Барановский позабыл все заботы и потихоньку затянул песню. Он был хороший ходок и до полудня успел сделать немалый конец, но не дошёл до жилья. Он подсел к полю ржи, вынул съестные припасы, уложенные ему на хуторе, и после завтрака, когда томительно знойный воздух клонил ко сну, — он лёг спокойно около дороги, спрятав голову в высоко растущие травы, и заснул. Он спал долго и крепким сном, как спят все утомившиеся пешеходы в степях.

Глава III

Путешествие пешком не могло быть легко, и не скоро пришлось Барановскому добраться до родного края. Россия и тогда делилась на губернии, но к некоторым губерниям причислялись ещё так называемые провинции. Городок, в котором жила семья Барановского, принадлежал к Нижегородской провинции. Маленький городок смотрел бедно, ещё беднее смотрел дом матери, очень устаревший. Он был окружён большим двором и огородом; в конце огорода, у реки, стояли кузница и много разорённых строений и домиков. Это была когда-то фабрика его покойного отца для выделки железных изделий. К фабрике его были приписаны и закрепощены душ тридцать крестьян, по правам того времени. Но теперь все дома около кузницы стояли разорены и пусты; все рабочие сбежали одни за другим в дальние края империи; они сказывались там не помнящими ни родства, ни помещика, и им позволялось приписываться к вольным общинам поселенцев, которыми старались тогда заселить пустые окраины степи, тянувшейся на юг. Поселенцы эти состояли большею частью из беглых крепостных людей помещиков. Они селились, охотно брали на себя новые подати и повинности, только бы их не высылали на прежнее место жительства, к прежнему помещику.

При опустевшей фабрике Барановских осталась, однако, одна семья рабочих, и в кузнице никогда не умолкал стук молота; в ней с незапамятных для Барановского времён работал пожилой кузнец Артем, не пожелавший бежать. Он остался здесь крепостным по своей воле и по привычке к хозяйке. Хозяйка осталась вдовой с тремя детьми, они вырастали под защитою кузнеца и кормились его работой. У самого кузнеца уцелела от всей его многочисленной семьи дочь Малаша, ненамного моложе старшего сына хозяина, Стефана Барановского. Мать Барановского должна была также трудиться для поддержки семьи своей: она весь день шила, садила в огороде, сбивала масло и готовила кушанье, всё с помощью Малаши. Малаша и отец её пользовались удобствами жизни наравне с семьёй, которую они поддерживали своей работой. В праздник Малаша уходила водить хороводы с девушками городской слободы, а хозяйка её Марфа Ивановна Барановская сидела у ворот и смотрела на меньших братьев Стефана Барановского, игравших в бабки. Так шла жизнь семьи несколько лет сряду.