Волею императрицы

Он ушёл от матери в конце июля, и даже ко всему привыкший Барановский начинал томиться от зноя, стоявшего над нижегородскими лесами и болотами, где дороги были пустынны и небезопасны. Он спешил снова повернуть к Волге, раздумывая проехать на барке водою, хотя и пришлось бы на время взять какую-нибудь должность на барке, если бы нечем было уплатить хозяину. Он взял место на барке, плывшей в Ярославль, оттуда хозяин её намерен был сплавить груз свой с мешками муки водою же до Петербурга. Барановский обрадовался и решился не отставать от этого торговца до Питера. Не успел он ещё сойтись с торговцем, предложив ему свои услуги вести счёт и книги при продаже и покупке хлеба, — как уже все планы его изменились вследствие нечаянного знакомства.

Он встретил на барке одного ярославского купца, который возвращался домой, случайно они разговорились с ним. Купец очень хвалил свой город, рассказывал о его диковинках и особенно хвалился тем, что в Ярославле устроился театр и даются представления; что есть там даже труппа актёров, чего не было ещё нигде в России, только разве в одном Петербурге, что все эти диковинки устроил тамошний житель, купеческий сын Фёдор Григорьевич Волков.

Барановский и прежде слышал о Волкове; теперь случай представлял возможность попытать счастья в его труппе или повидать его, остановившись в Ярославле. Оставалось хорошенько расспросить ярославского фабриканта, возможно ли выполнить этот план, а для этого всего лучше было бы угостить его пивом или наливкою, которые он пил, как было видно, охотно. При первой остановке барки Стефан Барановский сбегал на берег и принёс бутылку наливки из городского трактира. Он пригласил фабриканта распить с ним эту бутылку, продолжая снова говорить о Волкове. Фабрикант снова хвалил его, передавал подробности о том, как Фёдор Григорьевич назначался своим отчимом служить в Петербурге при торговой конторе; а между тем у него явилась страсть к театру после того, как он видел там хорошую игру придворной труппы.

— И сколько же у Фёдора Григорьевича теперь актёров? — спрашивал Барановский.

— Порядочное число; все из его приятелей, он их уговорил, — сообщал фабрикант.

— Что ж они, получают от него годовую плату или какие другие условия? — спросил опять Барановский.

— Да вы что ж так расспрашиваете? Ведь это, должно быть, недаром… — заметил вдруг фабрикант. — Недаром вы меня угощаете, не желаете ли, чтоб я порекомендовал вас Фёдору Григорьевичу?

Барановский смутился на минуту, видя, что тайна, с которою он так долго прятался, выступила вдруг так открыто наружу; но он справился с собой и ловко воспользовался предложением.

— Я очень желал бы познакомиться с Волковым, — сказал он, — о нём я слышал много хорошего.

— Как же; о нём только и говорят одно хорошее. При нём есть и ещё хорошие люди. Афанасий Иванович Нарыков, например, какой человек! Молодой, а как сведущ во всём, ловок! Он ведь сынок нашего протоиерея, сначала только ради приятельства с Волковым согласился представлять у него на театре, а теперь, видно, уже по собственной охоте продолжает. Страсть к этому обуяла, вот грехи какие! Из семинарии вышел, в лицедеи пошёл!

— Что ж за грехи? Вам разве не нравятся эти представления?

— Очень нравятся — посмотреть на них; часто хожу смотреть. Ну, а играть — сыну моему я бы не позволил; это только баловство одно, для этого да дела бросать.

— Каждому своё дело. Вот вы теперь видели и знаете такие пьесы, которых бы вы никогда не прочитали.

— Для нас Фёдор Григорьевич много сделал удовольствия, для всего города, надо ему честь отдать. На свой счёт здание выстроил, а мало ли ещё расходов? Плата за места недорогая, не оплатит затрат его. По благодушию своему старается, все мы ему благодарны!

— Так и выходит, что дело его благое, — доказывал Барановский, — отчего же вы не дозволили бы сыну заняться им?

— Вы это дело горячо что-то принимаете к сердцу! Вы, надо полагать, сударь, желание имеете пристать к ним…

— Нет, что вы! А правда, хотел бы я найти у них работу на каникулы.

— Из семинарии вы, должно быть?

— Да, — ответил Стефан Барановский, — из семинарии. Я мог бы пьесы им переписывать и перевести бы мог с греческого, с латыни.

— Учёный человек-с? И деньги желаете заработать, это понятное дело.

— Я ещё не кончил курс в семинарии и не могу пристать к Волкову. Да и где мне играть, как у него играют, хотя я и знаю много пьес наизусть.

— Неужели? И сейчас, стало, можете эдак прогреметь что-нибудь? Попробуйте!.. Для вас это нетрудно, а уж я как люблю. Время-то и пройдёт кой-как, пока до нашего города доберёмся. А мне на воде тоска, заняться нечем. Ну, для меня!

Барановский согласился, чтобы задобрить фабриканта, прочесть ему и продекламировать что-нибудь. К тому же из простодушного суда этого любителя он мог узнать, подходит ли его чтение к тому, как играют в труппе Волкова.

— Извольте, для вас рад служить, постараюсь что-нибудь припомнить.

Барановский приблизился к борту барки и простоял несколько минут, собираясь с духом; припомнив один из знакомых ему монологов, он начал сначала тихо и спокойно:

— От-лично! От-лично, батюшка! — восклицал фабрикант расстановочно. — Вот точно как наш Нарыков! Только тот любит погромче и руками эдак взмахивает. Да и вы можете громче, у вас ведь сила голос, да и приятный какой… Прочтите сначала. Как хорошо: «Забавы, счастье проходят!..» — читал сам фабрикант, растроганный голосом Барановского и настроенный чувствительно выпитым вином.

Барановский продолжал:

— Хорошо, хорошо это высказано, — говорил фабрикант, отирая со лба капли пота и вместе тихонько смахивая набежавшую слезу. — Вам надо прямо к Фёдору Григорьевичу Волкову поступать; погодите, я сам и свезу вас к нему, он меня знает. А пока у меня в доме поживёте, несколько деньков вместе проведём, и прочтёте нам ещё что-нибудь.

— За предложение благодарю и не откажусь. Один я как в лесу буду в новом городе, не скоро отыщу.

— Ну а теперь за мои будущие услуги прочтите что-нибудь, и вам веселей будет… — просил любитель сильного чтения.

Барановский был теперь в том состоянии духа, когда человек, взволнованный удачей и надеждами, легко соглашается на просьбы. Он начал читать и перечитал почти всё, что знал из разных известных в ту пору пьес. Забывая о слушателе, он увлёкся наслаждением, которое находил сам в декламации размеренных строф, которые влекли его, как пенье или музыка; наслаждение это удваивалось прекрасным видом на реку, к которой он обернулся лицом, и голос его сливался с гулом волны, шумевшей будто в такт с его чтением, прибоем у берега. Барановский долго бы мог предаваться этому удовольствию, если бы два новых обстоятельства не помешали ему и не прекратили чтения. Во-первых, к барке подплывали две большие, очень длинные лодки вроде старинных расшивов, наполненные народом. На барке началась тревога; рабочие перекликались с береговыми бурлаками, тянувшими барку; побежали будить хозяина. Дело в том, что барки на Волге были далеко не безопасны от разбойников, разъезжавших и живших на ней в те времена, как не безопасны были от них и все пути России. Эти шайки разбойников составлялись из тех же беглых крестьян, скрывающихся от ревизии, на которую смотрели с особенным недоверием, или из крестьян, пробиравшихся на поселение на окраины России. Скрываясь от поисков, не имея возможности что-нибудь зарабатывать, они прибегали к грабежу на больших дорогах, сперва чтобы обеспечить своё существование, а под конец потому, что привыкали к этой дикой и нечеловеческой жизни. Такими толпами бродяг полны были муромские леса, и такие же на всё готовые, оторвавшиеся от общества люди разъезжали по Волге и среди белого дня высматривали, нельзя ли пограбить барку, нагнав её к ночи. Две лодки с такими бродягами показались невдалеке от барки, на которой плыл Барановский. Все переполошились, все бежали к борту барки, стоя у которого Барановский только что прекратил чтение, звучно разносившееся по воде. Он замолк, и в толпе затерялся его слушатель — ярославец. Но, пробираясь за ним сквозь толпу рабочих, Барановский встретил новое лицо, которого не заметил прежде на барке. Это был сторож при Киевской академии и сторож церкви Печерской лавры, старик Антон, хорошо знакомый всем ученикам академии. Это был старик сутуловатый и подслеповатый, но юркий, бодрый и любивший всюду всматриваться.